Эта ирония была поводом очередной раз побеситься, побегать друг за другом вокруг важно расположившегося посреди горницы большого круглого стола. Вот только перед этим чернильницу со стола убрать надо.

* * *

В десятом классе в Светку влюбился Славка Ядрин. Грех было не влюбиться – хороша была Света: высокая, стройная, лицом белая, вроде и не деревенская. Одевалась она по-городскому. С седьмого класса ходила с прической «конский хвост», с чёлкой. За этот чуждый «буржуазный» хвост и чёлку, которая нависала над ясными комсомольскими очами Светки и мешала смотреть в светлую коммунистическую близь, влетело ей от классной руководительницы Людмилы Васильевны, Люси.

– И вообще, ты же дочь парторга колхоза, должна быть примером во всём! – сказала Люся, завершая свой монолог.

Светка молча выслушала Люсю, низко опустив свою головку на тоненькой шейке, и пошла себе дальше гулять.

Однажды Славка каким-то образом уболтал Светку, и они весь вечер простояли у калитки Илюшиных. Соседская пузатая ребятня, чуткая к таким вещам, прыгая вокруг них, уже кричала:

– Жених и невеста, тили-тили тесто, жених и невеста!

Славка, довольный, улыбался и лишь для приличия шугал детвору.

А утром на заборе Илюшиных красовалась надпись: «Света+Слава». Светка взяла краску и дописала: «КПСС». Получилось: «Света+Слава КПСС». И правильно, на заборе парторга колхоза только такие надписи и должны быть. Ну а Славкины иллюзии лопнули, как надувные шарики на демонстрации.

* * *

Прошло время. Славка, Вячеслав Ядрин, стал моим мужем. У нас растёт сын. Над нашей кроватью висит портрет Есенина, выжженный на досочке.

Ленка, подружка верная моя, учась в Новосибирске, вышла замуж за однокурсника. Светка, окончив институт и вернувшись в родное село, работала в конторе колхоза. Вышла замуж она за свою ровню, сосватал её сынок председателя соседнего колхоза.

На свадьбе молодоженам подарили персидский ковёр. Сама я не видела, но, говорят, красоты неописуемой.

Рассказ

– Татьяна, – окликнула-позвала женщина через тын, вешая на него кринку.

– Иду, тетя Лена, – отозвалась с соседнего двора девочка лет десяти.

Она через минуту-другую была уже во дворе дома тетки Елены. На его крыльце появился Санька. Видно, только что с постели. Волосы всклокочены. До конца не проснулся, один глаз прикрыт, другой – щурится от яркого утреннего солнца. Он, было, сделал уж известное мальчишеское движение, чтобы проделать не менее известное действо прямо с крыльца, да вовремя заметил постороннего в ограде. Свои цыплячьи ножки сунул в, стоящие на крыльце, огромные пимные калоши, потянул их за собою, направляясь в сарай. Через минуту мальчик вернулся, собрался, было, войти уж в сени, да развернулся к девочке и показал ей язык. Пытался высунуть подлиннее, так как не всё положенное выдал сегодня Санька. Таня не получит от него тумака. Лень с крыльца спускаться.

Для чего так делал Санька, он не знал. Ванька-друг говорит, что так надо, так положено – колотить и дразнить девчонок, этих пискуний. Вот только Федька, брат старший, что-то Таньку боится, всегда глаза опускает, когда её увидит, а ведь сам сильный, уже с отцом на работу ходит.

Мать заметила проделки сына:

– Санька, березовой каши захотел?

Попыталась его ухватить да ладошкой хоть шлёпнуть. Сонный-сонный, а вывернулся. Мать ему вдогонку:

– Иди, досыпай. Да помни, о чем с вечера наказывала.

– Ох, безобразник, – качала головой Елена, таким образом, прося прощения у девочки.

– Вот мужиков своих в поле проводила, да решила, пораньше пойдем, пока жара не поднялась.

А собрались они в этот ранний утренний час по ягоды. Решили идти огородами, а не улицей, чтобы не сказываться всем.

Шли между картофельными грядами. Елена по-хозяйски вырывала, попадавшую, в уже кое-где пожухлой ботве, траву. В конце огорода она подхватила подол юбки – как бы не зацепиться ею за сук – одной ногой встала на нижнею пряслину, перекинула свое ещё гибкое, но уже полнеющее тело через изгородь. Охнула-ахнула, скрипнула жёрдочка под телом Елены, прогнулась и тут же выпрямилась. Мелькнули и скрылись под подолом округлые ее колени, что те же ядреные картофелины с ямочками в добрый урожайный год. Мелькнули, как миру улыбнулись, её красивые колени. Скрылись. Укрылись: заученным стыдливым движением одёрнула подол юбки Елена. Девочка прошмыгнула следом за женщиной между двумя нижними жердинами.

Споро и красиво шла женщина. Рядом, словно ягненочек подле матки, отставая, догоняя и забегая вперед – девочка. Шли прямиком через кошенину, направляясь к дальним Родичкиным колкам, исконно смородишным местам.

Августовский день вступал в свои права. Редкие комары, успевшие просушить свои крылышки после утренней росы, не замечались. Легкий ветерок отдувал их. Привычно пели птицы, лениво прыгала еще молчаливая саранча: не успела настроить свой инструмент, отсыревший за ночь. То там, то здесь торчали нескошенные будылья одуванчиков – уже давно облетели, как голова иного мужика к закату жизни.

Стерня на пригорках была похожа цветом на Санькины волосы, также выцветшие к концу лета. В низинах же трава вновь поднялась, хоть снова коси. Скирды, стога, стожки, копны – то там, то здесь, по всей площадине – радовали.

Шли, молча, занятые каждый своими мыслями. Только иногда Елена спрашивала девочку: Не устала? Татьяна, улыбнувшись, мотала головой: мол, нет, тетя Лена.

Вот за это и любила Елена ходить с ней по ягоды: ни жалоб тебе на усталость, ни нытья на жару да комарье. Пить захочет Татьяна, Елена её из любой лягины напоит. Пригубит девочка через платок, чтоб какая соринка, комаринка в рот не попала, водицы, да и опять за дело. Изредка Елена срывала, какую травинку или цветок неброский какой, говорила, как называется, как используется в народе: отвар ли заварить, к болячке ли приложить. Что сама знала, тем и делилась с девочкой.

А открыла она для себя Татьяну, как хорошую ягодницу, ещё в прошлом году. Бабка Аксинья, соседка, упросила взять её с собой. Сама-то она уже отходилась. Выдохлась. В третьем году ещё мало-мальски ползала. А в прошлом году ноги уж совсем отказали. А без ягоды в зиму малому да старому – никак нельзя.

Татьяна росла сиротой. Родители её во время раскулачивания сгинули: выслали их, а куда – неизвестно, ни слуху ни духу от них никакого с тех пор. Воспитывала её бабка Аксинья, дальняя родственница по отцу.

Скудно они жили. В нужде. Жалела их Елена и, как могла, помогала. Стряпню заводила, всегда угощала соседку: «Тетка Аксинья, попробуйте: по-моему, тесто не совсем удалось. Чего не хватает?» Всегда находила причину угостить старого да малого, то во сне кого увидела из умерших родственников, – подавала милостыню на полном основании за упокой души, то рыбкой делилась, – ловил её муженек Архип. И опять с приговоркой: устала, мол, чистить и пластать её.

Аксинья, знающая жизнь, была благодарна Елене за то, что без унижения она всё это делала, не ломала человека, не скребла по душе своей жалостью.

…Нонче как-то Елена взяла своего младшенького, Саньку, по ягоды, за клубникой. Попервости, вроде, ничего, целую кружку нарвал. Высыпал матери в лукошко. На том и выпрягся. Ну, хоть бы, сорванец, рвал да ел. Ан, нет! Удумал по деревьям лазить. Штанину порвал. Руки, ноги в кровь исцарапал. Того и гляди, свалится, голову свернет. Толи ягоду ей брать, то ли за ним следить?! С тех пор и зареклась Елена брать его по ягоды. Да и невелик еще ягодник, шестой лишь годок.

Татьяна – дело другое. Скорой в ходьбе, спорой в сборе ягод оказалась девочка. Через хватку её чувствовалась будущая женщина, хозяйка. Елену с вечера по ягоду звали бабы-соседки: мол, гуртом веселее. Не захотела. С Таней договорилась.

С некоторых пор Елена стала тяготиться людей, – то ли немолода уже, то ли устала за последние годы, – всё на людях да на людях. Колхозная жизнь давала о себе знать. Бывало, в девках, да уж и в замужестве первые годы, не пропустит гулянья-вечёрки. Хлебом не корми, дай поплясать, попеть. А пела-то как! Одна нога еще на берегу, другая – над лодкой, а голос Елены, что та же реченька, разливается.