Рассказ

Небольшой городок в советском Таджикистане. Улица Садовая, она без труда оправдывала свое название. Вдоль улицы – победно-горделивые пирамидальные тополя, устремленные космическими ракетами ввысь, и, словно алюминиевые, матово поблескивали крупные листья дерев. Вдоль арыка росла дикарка алыча. Потому дикарка, что ее здесь никто не высаживал, не культивировал, – сама росла. Раскидистые шатры алычи по весне, лишь только запоют лягушки и от того, по местной народной примете, враз, издрябнет редька в темной комнате, радовали взгляд буйством белых с розовой середкой цветов. А уже к июлю редкими спелыми плодами – ягоды были объедены ребятнёй еще зелеными. От одного упоминания об алыче вяжет язык, сводит в оскомине скулы. Развесив крону, весной, подчеркивая свою избранность, царственно-пурпурно цветет гранат. По осени, словно застрявшие кометы, на деревьях висят огненно-красные плоды, со временем они блекнут, становятся коричневыми и затвердевают, словно остывшие кометы. Яблони, прельщая взгляд, под тяжестью плодов переваливаются через заборы. Красавицы-таджички, кокетливо играя-подергивая сурьмленными бровями, изящно, как и подобает красавицам, будут по осени снимать плоды.

В центре улицы несколько домов подряд занимали татарские семьи. Мы с мужем снимали комнату в этом татарском околотке, в саманном доме на два хозяина, вернее на две хозяйки – жили в этих половинках одинокие женщины преклонных лет. Нашу хозяйку звали баба Фая, ей восемьдесят два года. «Казанские мы…» – при знакомстве сказала бабушка. Старая женщина была полной и одета всегда в просторное ситцевое платье, расширяющиеся от груди; на голове светлый посадский платок, он повязывался, не складываясь угол на угол, и поэтому разлетался при ходьбе за плечами, как крылья. Ходила она по двору переваливаясь с ноги на ногу, как большая, неизвестной породы птица. По двору бегала, так же, как хозяйка, переваливаясь с ноги на ногу, старая беспородная собачонка. Зато звали эту собачонку, как английского принца, – Чарли. Но вскоре бабушка Фая и все ее многочисленные родственники: сын, сноха, две дочери, зятья и внуки с легкостью стали называть собаку – Чебурашка. Они, как-то дружно и весело переключились на новую кличку, как– будто всю жизнь и ждали: вот приеду я, и перекрещу, как расколдую, их собачонку.

Двор был поделен асфальтированной дорожкой на две половины. У края дорожки с ранней весны стоял небольшой кумган, в нем, нагретая от солнца, всегда была вода. Бабушка регулярно совершала омовения и молитвы. Вдоль дорожки, по обе ее стороны, – разных сортов, и поэтому цвели все лето до самых заморозков, – розы. Правая сторона двора-сада была по южному классической: при выходе из дома росла высокая раскидистая яблоня, под нею, вкопанный в землю, стол. Часто мы втроем до сумерек сидели под яблонькой, разговаривали, пили, утоляя жажду, зеленый чай, – швыркали голиком, как сказала бы моя родная бабушка, – баба Фрося.

Над нами яблочный дух, – густой и вязкий. Наплывал, переплетаясь, плотный бархатный запах базилика и терпкий запах атласной кинзы, плавно вплетался тягучий шелковый запах роз; параллельно, по касательной, легкий, словно гарус, едва уловимый запах тмина. С предгорий прохладный ветерок доносил смолистый запах можжевельника, а совсем из далека, из Каракумской пустыни, – ветер-суховей нес запах раскаленного песка. Мне так хорошо было рядом с милым. И казалось, что и с моих родных далеких мест доносилось смородиновое благоухание и влажный, пропитанный дождями, дух земли.

Бабушка уходила творить молитвы, а мы с мужем еще долго сидели, наслаждаясь друг другом. Вечерний охлажденный воздух отяжелял пыльцу, витающую в воздухе – она садилась на легкие наши одежды, на волосы, лицо, шею, руки… Мы становились сладкими и прилипали друг к другу на всю ночь.

Следом за яблоней высаживалась зелень, – укроп, кинза, базилик, и несколько кустов помидор. В конце двора-сада опять шли посадки: куст вишни и два куста персиков, один взрослый, плодоносящий, другой, – отросток-отрок. В самом углу двора, как бы из-под забора, воровато и виновато, потому что самозванец, – абрикосовое дерево. На нем четырехлетняя внучка хозяйки, полненькая и на первый взгляд неуклюжая, Гульнара проворно лазила, ну прямо, как кошка. Кошка это часто была ободранной: трещал и рвался подол платья, оставались и красные штрихи-пометки, – мол, опять, де, лазила, – на руках и ногах девочки. Один сук, крепкий и надежный, позволял малышке выделывать довольно сложные кульбиты, она висела на нем диковинным фруктом, кувыркалась, а то возлежала, отдыхая, подставив под свою круглую симпатичную мордашку ладонь.

Абрикосовое деревце, словно боясь, что его срубят, каждый год давало щедрый урожай. Поспевшие плоды абрикоса бабушка особо не жаловала. Ежедневно, по-хозяйски, обходя свой двор, она срывала с горсть уже переспевших абрикосин, – до того переспевших, что на солнце они просвечивались, словно рентгеном, и были видны овальные косточки, – и небрежно забрасывала, входя в дом, на навес над дверью. Там и сушились абрикосы. Гульнарка, очередной раз придя попроведать бабушку, видя, что абрикосы бабушка не собирает, говорила с большой обидой за свое любимое дерево:

– Аби, ну почему вы не любите абрикосы?.. не собираете…

И не дождавшись ответа:

– Я возьму кисайку?

И, взяв большую чашку, шла в угол двора, собирать абрикосы. И насколько хватало маленькой девочке терпения, срывала поспевшие, практически, сами, словно золотые слитки, падающие в руки, плоды. Кисайку с абрикосоми она уносила с собой, что уж делала с плодами: съедала все сама, делилась ли с братьями, а может, идя домой, раздавала друзьям-подружкам.

Та часть абрикосового дерева, которая смотрела на соседский двор, обобиралась, объедалась их многочисленной детворой.

Вторая половина двора-сада – осколок среднерусской равнины: под окном росла… малина, и это было большим откровением тоскующей души родом из заснеженной России. Сразу же за малинником располагался небольшой дровник с пахучими маленькими полешками. За дровником – курятник. Куры были пестренькими, как и в моем родном родительском дворе, словно яйца на развод бабушка Фая брала у моей мамы. За курятником – банька.

Когда мы с мужем по утрам уходили на работу, старая хозяйка выходила, как родных, проводить нас. Сразу же, от калитки мы переходили добротно асфальтированную дорогу и оказывались у проулка. Девочка таджичка, подметавшая веником у своего забора, поднимала голову, с нескрываемым любопытством и восхищением смотрела на нас. Ей лет семь, она в платьице радужной расцветки и такого же цвета национальных штанишках, – видно ата-отец достал своей ненаглядной доченьке радугу с неба на пошив наряда. Проулок вел нас на главную улицу города. Эта улица с такой же легкостью могла называться Садовой, а называлась, как и все, практически, главные улицы советских городов – Ленина. Наискось от проулка было учреждение, в котором я служила. Здесь мы с мужем прощались до вечера и расходились. Все время, пока мы не скрывались из вида, бабушка стояла у калитки.

Однажды утром, вот также выходя втроем за калитку, мы столкнулись со старшей дочерью хозяйки. Гузель Садыковна, – так звали сорока пятилетнюю дочь бабушки, она в городе уважаемый человек, – главный бухгалтер крупного предприятия. Женщина вопросительно взглянула на мать, ревниво на меня и мужа, и молча прошла в калитку. По-моему, между дочерью и матерью все же состоялся разговор, уж очень красноречив был взгляд сдержанной восточной женщины. Но бабушка, по-прежнему, выходила проводить нас. И стояла, стояла у калитки, пока мы не скрывались из вида. Любила она нас, непутевых.

Во второй половине дома жила баба Рая. Она же худа и подвижна, торопкая, крутая, хотя на два года старше бабушки Фаи. Ходила, слегка склонившись к земле, как будто искала место, где бы прилечь. Лицо нашей бабушки, бабы Фаи, было круглое и плотное, что ярко подчеркивало ее этническую принадлежность, лицо же бабушки Раи вытянуто, и здесь без дополнительных данных не разобраться чьих она кровей. Эти две бабушки были не просто соседушками, – подружками с молодости. Часто они вспоминали о своей третьей подруге Лене, и как-то все вздыхая. Со временем я познакомилась и с бабушкой Леной. Вот как. Я, поджидая мужа с работы, вышла за калитку, присела на лавочку. Вскоре вышла за калитку и бабушка Фая, в руке у нее тряпичная, пошитая из лоскутков кримплена, сумка. Я догадалась что в ней лежало. А в ней: литровая банка с супом-лапшой, закрытая пластмассовой тугой крышкой, и несколько беляшей, завернутых вначале в газету, а потом еще в старый платок.