– Так нечестно!
– Дура ты!
– Сама дура!
Мы с Ленкой всегда так ругаемся – и в прошлый раз так ругались, и позапрошлый. И ругательные слова у нас складно получаются, ну прямо как октябрятская речёвка на утреннике.
После ругательных слов потащила Ленка свои санки в сторону своего дома, а я свои – повела в сторону своего. Ой, я ведь еще забыла рассказать про городскую красивую веревочку, которая крепится к моим фабричным саночкам: она белая, блескучая, упругая, с пупырышками! А к Ленкиным санкам дядя Петя веревку от старых вожжей привязал, вот.
Наутро, чтобы наказать Ленку, я взяла с собою трехлетнюю сестренку Наташку и отправилась к Светке Илюшиной, однокласснице.
Как примерная старшая сестра, я вела сестренку, крепко держа её за руку. План мщения у меня созрел с вечера: во-первых, идти надо было мимо Ленкиных окон – пусть смотрит и от зависти лопается, что я пошла к Светке; во-вторых, иду с сестренкой. Мне Ленка уже сто лет приговаривает, что папка с мамкой ей скоро братика выродят. Когда это случится – еще неизвестно, а у меня уже сестренка есть! Я-то знаю, почему Ленка мне приговаривает: Чегой-то Наташка за тобой, как хвостик, таскается? Ей просто завидно!
Раньше я с Ленкой соглашалась и от этого надоевшего «хвостика» избавлялась. А сегодня: смотри, Ленка, какие мы дружные с сестрёнкой, идём, за руки держимся, и вообще, мы с тобою не дружим, а дружим со Светкой! При этом я немного побаивалась проходить мимо Ленкиного дома или поколотит, или уже не дуется и позовет к себе. Хоть бы еще немного подулась.
Мы старательно и долго обметали голиком валенки на крылечке илюшинского дома, потому что мне казалось – или мне так хотелось? – чтобы Ленка за нами подсматривала. А я ведь вся такая правильная с сегодняшнего дня. Ну и что, что мамка вчера вечером (это же было вчера!) дважды возвращала меня на крыльцо обмести валенки как следует, приговаривая: Ну что ты как махаек, тяп-ляп, и пошла.
– Здравствуйте, – сказала я громко, как меня учили, войдя в избу.
– Здласти-ти, – сказала чуть потише Наташка.
В ответ нас никто не поприветствовал. И только когда рассеялось облако холода, которое затащили с собой, мы увидели, что в избе никого нет. Пройти и заглянуть в горницу не насмелились, так и стояли у двери, нежданные, незваные, как часовые, каждый у своего косяка, пока – ну наконец-то! – не вошла тетка Вера, мамка Светы.
– Здравствуйте… Здласти-ти… – повторили мы свое приветствие. Я была немного недовольна этим приветствием: не так складно и не так громко получилось, как первый раз.
– Вас за чем-нибудь мама послала?
– Не-а, – сказала я, – пришли к Свете поиграть.
– Поиглать, – вторила, хлюпая носом, отпотевшим после улицы, Наташка.
– А Света еще спит, – проговорила мама и, приоткрыв дверь в горенку, окликнула: – Света, вставай, подруги пришли.
Довольные, что нас не прогнали, не отправили восвояси, мы быстро расчембарились, сложив аккуратно свои вещи на лавку, стоящую у печи. Озираясь, вошли в горницу.
Над никелированной блестящей кроватью Светы (золотая! – решили мы с Наташкой; для нас все, что блестело, было золотым) висел красивый ковер. Только у богатых может быть такой красивый ковер, – подумала я и шепотом сказала об этом Наташке. Сестренка согласилась, кивнув головой, и ближе подошла к кровати, чтобы лучше рассмотреть ковер.
На его клеенчатой основе были нарисованы кипарисы, деревья, растущие в далекой-далекой стороне. А средь этих деревьев красивая-раскрасивая Красавица. Волосы ее, цветом такие же, как перышки у вороны, волнами лежали на плечах, глаза были огромными, ресницы длинными, губы фантиком, как и положено быть у красавиц. Бабушка Фрося такие губы называла сковородником. Да ну ее, бабушку!..
Небо над головой Красавицы было темно-синим, на нем – месяц золотой и звезды, звезды… Сама девица в длинном, как у царевны-королевны, платье розового цвета и в красных туфлях на высоком каблуке. Почему-то мне, совсем некстати, вспомнилась бабушкина частушка-припевушка, которую она пела на гулянках, притопывая комнатными мягкими тапочками:
– Вот она, да вот она,
Вот она – да вышла:
На высоких кублуках,
Стала никудышна!
Девица-красавица гуляла по саду-огороду туда-сюда, немного грустная, и, как будто, кого-то ожидая.
У нас дома над моей кроватью тоже висит клеенчатый ковер. Художник изобразил на нем оленье семейство: олениху-маму, олененочка-сынка и оленя-папу. По зеленой траве, среди сосен и берез, мирно и беззаботно гуляет ребенок-олененок, мама-олениха смотрит на папу-оленя огромными глазами, а папа чутко прислушивается своими наостренными ушками, затерянными средь ветвистых рогов, не идет ли охотник, не крадется ли волк. Я их так люблю, своих оленей! И сама тоже всегда вглядываюсь в глубину нарисованного леса: не идет ли охотник, не крадется ли волк, – чтобы успеть предупредить.
* * *
Дома, за обедом, мать спросила меня:
– Кудай-то вы давеча ходили в край, уж не к Илюшиным ли? Сама пошла, да еще и Наталью за собой потащила. Чтоб я больше не видела, что вы туда ходите! Нашла тоже подругу. Не ровня они нам!
Отец вмешался:
– Ну что несёшь, Анна: ровня, не ровня. Пусть дружит, с кем хочет, к кому душа лежит.
– Сама Илюшиха за столько лет ни разу со мною не обопнулась. Процедит сквозь зубы нехотя: «Здрассти», и побежит, каблуками выщёлкивая. Что я ей сделала, что морду воротит, как взнузданная лошадь? Да и ни с кем она не дружит из деревенских баб, а уж живут в деревне лет шесть, если не боле. Понятно! – другого коленкору. И сам такой же. Подумаешь, парторг! Бога-а-атые – гордые.
* * *
В следующий раз я побывала в доме Илюшиных только через несколько лет. Светка по-прежнему ни с кем, как и её мамаша, не дружила, но и не ссорилась, держалась особняком. Мы тогда учились уже в восьмом классе. В школьной библиотеке не хватило на всех «Преступления и наказания», школьная библиотекарша Варвара Юрьевна, Варвара-Коса, выдавала один экземпляр книги на двоих. Ленка должна была читать поочередно со Славкой Ядриным; я – со Светкой Илюшиной. Учеников закрепили за каждой книгой, чтобы уловок-оправданий о том, что не успел прочитать, потому что в библиотеке книги не хватило, не было.
Когда я зашла в дом к Илюшиным, Светка мыла пол, если это вообще можно было назвать мытьем полов. Своей белой тоненькой ручкой, сидя на корточках, она нежно гладила маленькой, с носовой платок, тряпочкой половицы. Меня бы за такое «мытье» мать прибила бы!
– Свет, я за книгой.
– Там, на столе возьми, – махнула Светка в сторону своей комнаты.
Над её все той же, но уже не золотой кроватью (я все же поумнела) висел новый ковер. Бархатный, яркий, восточный мотив: барышню-красавицу украли и увозят вдаль чернявые восточные ребята. А там, вдали, как водится, средь раскидистых пальм виднеется замок. Оранжевый знойный фон, тёмное небо, а на нём месяц золотой и звезды, звезды… Всадники выкрали Красавицу из сада-огорода и мчат её навстречу счастью и большой любви. А Красавица изящно, как и положено красавицам, сидит на коне рядом с джигитом, слегка прижавшись к нему плечиком. На голове девушки легкая, струящаяся на ветру накидка, скрывающая её лицо. Но я догадываюсь, нет, я просто уверена, что это та самая Красавица, которая ходила-гуляла средь кипарисов на клеёнчатом ковре!
* * *
Над моей кроватью все тот же ковер, с оленями. Уберегла я их от охотника и злого волка, да они и не покушались на моих оленей, видя из глубины леса, как я и олень-папа охраняем покой семейства. Щёлкнет злой волк зубами, спрячет ружье охотник – и уйдут восвояси. Только однажды, когда я болела корью, мне приснился страшный сон, что волк съел моих оленей. Ужас заставил меня проснуться – слава богу! – живы!
Со временем пообтерлась, осыпалась краска с папаши-оленя. Наталья, сестричка, посмеивалась: облупилась краска на боку оленя, – линяет твой олень; стерлась краска на траве, – олени травку съели. Это соцреализм, сестра, – чего ж хочешь?!
