– Уже здесь? – из кабинета вынырнул Червяков. Для него Егор слово не придумывал, фамилия сама говорила за себя. Тщедушный дядечка, низкого роста с мокрыми волосиками, которые безуспешно пытались закрыть взбирающуюся к затылку плешь, с быстрыми глазками, порой хмурил брови, нагоняя на себя важность, но никого этим не пробирал.

Он снизу вверх недоброжелательно посмотрел на Егора, задержал многозначительный взгляд, как бы говоря, «Ну-ну, хлыщ, давай трудись, а я посмотрю. Мы-то с тобой знаем кто под кем». Они не поладили сразу и старались при встрече не заваливать друг друга любезностями. Червяков был наслышан о «подвиге» Егора и как ярый защитник своего класса пенсионеров не одобрял и даже в какой-то мере презирал пожарника – рохлю. По указанию Лидии Марковны содействовать психотерапевту, подобрал вновь испеченному работнику команду «по-контрастнее».

– Чтобы пожилые люди рассыпались из ассоциативной серой массы на разноцветные бусины, – говорил Алексеев, беседуя с Червяковым. – Чтобы Нагибин почувствовал разницу. Надо и больного и здорового, вредного и покладистого, высокомерного и ущербного. Вы меня понимаете? – Доктор пристально посмотрел на Червякова, словно недосказанное, передавал телепатически.

– Да, конечно, – отвечал тот и кивал, выдавливая из-под подбородка жирную складку. – У нас всякие найдутся, разве, что с покладистыми проблема.

– Это не обязательно, – Алексеев всплеснул руками и состроил кислую гримасу, – это образно. Главное, чтобы его подопечные были по-контрастнее, не похожие друг на друга, разного темперамента, достатка, социальной группы.

– А, ну да, ну да, – кивал опять Червяков, уже мысленно подбирая кандидатов.

– А где мне еще быть? – огрызнулся Егор. Он старался побыстрее покинуть контору, пробежаться по «пыльным квартиркам» и вернуться домой, погрузиться в привычную безделицу, смотреть телевизор и пить пиво под соленую трескучую воблу.

– А от вас, товарищ Нагибин, случайно не водочкой попахивает? – Червяков потянул воздух ноздрями и подался вперед. Егор буркнул. – Это от вас чем-то нехорошим потягивает, – и поспешил пройти к Верочке, которая выдавала разнарядку по «мумиям».

– Смотрите, Нагибин, допляшитесь, вышибут вас с пожарников.

Слово «вышибут» Червяков произнес с какой-то кровожадностью, словно наступал на окровавленный палец своего поверженного ненавистного врага. Егор остановился и резко развернулся. На его скулах желваки заходили ходуном. Он скрипнул зубами, долго гвоздил начальника взглядом, пока тот не отвернулся и спешно не скрылся за дверью в бухгалтерии.

– Опачки, стоять. Здорово, старичок! – в дверях показался Костик Паршин. С некоторых пор Егор стал его недолюбливать. Тот казался ему скользким, двуличным типом. Всем в конторе подмазывал и улыбался. Со стариками он не церемонился. Знал, кого можно прижать к ногтю и пользовал.

Паршин часто околачивался в кабинете у замначальника, и когда они закрывались за филенчатой дверью, у Егора ассоциировались с двумя навозными червями, которые переплетаются, ворочаются в коровьем дерьме и шушукаются промеж себя, перетирая грязные делишки. Они сразу замолкали, делали недовольные физиономии, стоило кому-нибудь потревожить их навозную идиллию. Улыбки сползали с лиц, глаза становились холодными и неприветливыми.

Несмотря на внутреннюю зреющую неприязнь, Егор не мог отвергнуть «дружбу» Паршина. Костик относился к нему доброжелательно, порой казалось даже чересчур доброжелательно. Стоило только увидеть Егора, как сразу растягивал свои бледные губы в улыбке и кричал, – Опачки! Опачки! Егорыч, стоять, – долго тряс руку. У него был такой мыльный взгляд, что казалось, через глаза он заскальзывает к тебе в голову и там старается выискать тараканов. Егор отводил взгляд, старался посмотреть ему за спину и каждый раз думал, «Дай только повод и я тебя знать забуду».

Паршин на дух не переносил стариков, но об этом знали немногие. Как правило, на людях он очень бережно и трепетно отзывался о своих подопечных, ласково их называл – «одувашками». Но когда с Егором курили на крыльце «конторы», заговорщицки озирался и полушепотам обзывал их «старыми калошами» и «дешевыми потаскушками», а чаще всего употреблял слово «конченые». Паршин не притворялся перед Егором. Видимо, не считал его опасным и видел в нем идейного союзника. Егор часто задавался вопросом: «Какого черта он ешкается с «мумиями», раз терпеть не может? Он-то птица вольная. Да и денег на «соцке» не срубить».

В первый день работы Егора Паршин водил его по квартирам и домам подопечных. Знакомил, значит.

– Это будет, – предупредил Костик перед началом экскурсии, – цирк на дроте с «Дротоверином», или поход в палеонтологический музей.

– Вот, в этой клоаке у нас живет поэтесса, она же актерша погорелого театра Стелла Аркадьевна Бердячья. – Поймал улыбку Егора, подмигнул и сказал. – Раньше где-то на Московских подмостках кривлялась. Школьная любовь нашего Червякова, прикинь, – и быстро добавил. – Ты только меня не выдавай.

– Могила, – Егор состроил обиженную физиономию.

– Короче, – слабая улыбка снова заиграла на бледных губах Паршина, – дали ей там под зад мешалкой и прикатила она к нам, как говорит сама, «сеять средь голытьбы окаянной светлое и доброе». Такая одряхлевшая шансоньетка, манматерь и все такое.

– Монмартр, – поправил его Егор.

– Не один фиг, старушка мнит себя богемой. Ты давай с ними осторожно. Даш слабину, съедят. Особенно этот Сивый, потом с ним познакомлю. Халявщик жуткий. Хоть пять копеек, но выпросит. Ну, вот и прибыли.

Соцработники зашли в подъезд, дыхнувший на них мочой и застоялой сыростью, глянул обвалившейся штукатуркой и намалеванными на стенах матерными словами.

– Все хочу у этой поэтесски спросить не ее таланты? – Паршин кивнул на «расписанную» стену.

– Тут совсем не в склад, – возразил Егор.

– Нет, здесь в склад, это у нее не в склад.

Парни переглянулись и прыснули. Паршин остановился перед дверью, обитой потрепанным дерматином, продавленным струнами в форме ромбов, и подбородком указал на нее, мол, сейчас сам увидишь. Нажал на кнопку звонка.

– Кто там? – спустя минуту послышался из-за двери приглушенный женский томный голос. У Егора в голове моментально возник образ Раневской и ее «Муся, не нервируй меня».

– Фраерок пришел, и еще кого-то привел, – констатировала высокая томная, немного грузная пожилая женщина в шелковом до середины голени, веселеньком халате с китайскими мотивами, с длинным отложным воротником, из которого росла дряблая некрасивая шея. Помятое лицо с отекшими веками, с вялой желтой кожей, сквозь которую проступал бледный призрак заносчивой и привлекательной когда-то дамы. Венчала голову крона из сухих крашеных волос с большим вульгарным бантом у левого уха. Ее ноги в штопанных черных чулках оканчивались поношенными розовыми тапочками с помпонами. В левой руке она держала длинный, как спица мундштук, на конце которого тлела сигарета, судя по едкому дыму – дешевая.

Стелла Аркадьевна окатила визитеров усталым, надменным взглядом, ухмыльнулась и пропустила в квартиру, словно докучливых поклонников в гримерку. Повела гостей на кухню, где булькал чайник. Егор обратил внимание на старые обои, местами отклеивавшиеся, затертые на углах, на избитый плинтус, на вытертый скрипучий паркет. Квартира выглядела убого, напоминала ярмарочный балаган. То тут, то там на глаза попадались разные финтифлюшки в виде ангелочков на цепочках, плюшевые сердечки пришпиленные иголками к стене, капроновые бабочки на занавесках, цветастые афиши, как напечатанные, так и написанные от руки гуашью. На углу трюмо висела шляпка с переливчатыми фазаньими перьями, искусственные розочки с фиалками печально свисали с крышки буфета, множество разнообразных магнитиков заляпали холодильник. Пыльные тяжелые шторы из красного атласа с висюльками по краю и вздержками напоминали кулисы. Вся эта аляповатость, подчеркивала убогость жилища неудавшейся актрисы, рефлексирующей по поводу своего нереализованного таланта.