«Дернул же меня черт вступориться в самый неподходящий момент, – с отчаянием думал Егор, – и старуха эта… какого черта выползла». Он посмотрел в окно. За ним стояла непроглядная темнота. С приближением ночи, Егор ощутил приближение своего кошмара. Тот словно скребся, скулил под дверью, изнывал от своей больной сумасшедшей страсти причинять Егору страдания, ковырять, неуспевающую зажить рану. «И вообще, какого дьявола вспомнил про эту бабку. Теперь не отвяжется», – с горестью подумал Егор и обтер губы.
Валерьянка, пустырник самые первые и самые бесполезные потуги справиться с проблемой остались в прошлом. «Атаракс», «Мелаксен» прошли почти незамеченными, лишь «Сонвал» давал облегчение. Каждое пробуждение посреди ночи от кошмара он обещал себе обязательно утром пойти к врачу. Плевать, что о нем подумают и, быть может, попрут с работы, такое терпеть больше нельзя. Но стоило утреннему молодому свету разбавить темень, поманить Егора надеждами и повседневными заботами, как серьезность положения размывалась, и проблема, занимающая несколько часов назад все его сознание, уменьшалась до просяного зернышка.
Он одним большим глотком опустошил стакан. Горько сморщился, выдохнул и закусил хлебом, обмокнув его предварительно в банку с консервами. Надеялся, что достаточно зацементировал мозги, чтобы в эту ночь в них не проник кошмар, хотя внутренний голос подспудно нашептывал, «напрасны, дружок, твои ожидания». Он ощущал зудящее беспокойство и улавливал тонкий запах дыма. С обреченностью во взгляде поднял глаза к потолку. Ну а как же? Рыба была здесь. Белое лоснящееся жирное брюхо висело под потолком. Хрящевые лучи с полупрозрачными перепонкам лениво ходили восьмеркой.
Он проснулся среди ночи в горячем поту. Как и в прошлую он стоял приросший ступнями к полу. Между досок сочился серые водоросли, а горящая старуха, словно плавленная пластинка вытягивалась из соседней комнаты. Когда она была совсем рядом и тянула к нему руку с обгоревшей полопавшейся кожей, а морщинистый безгубый рот растягивала ехидная ухмылка он проснулся.
Поднял веки. Сердце гулко бухало в груди. Мягкий желтый свет ночника больно кольнул глаза. Поморщившись с минуту, Егор встал тяжело, устало, словно полночи грузил вагоны, и побрел на кухню. Сонное оцепенение неохотно отпускало, словно сползающая старая линялая кожа. Он выпил стакан холодной воды из-под крана, отдышался и закурил. Сердце еще колотило по ребрам. В какой раз пообещал себе сходить к врачу. И сейчас, пока кошмар призрачным фантомом еще блуждал в его голове, он верил, что завтра обязательно это сделает. «Черт с этой работой. Найду что-нибудь другое. Пусть этот долбанный псишник меня бракует. Леха говорил, что у его отца в слесарке мастер запил. Научусь доски строгать. Что там такого?». Несмотря на браваду, прекрасно понимал, что ни черта он не смыслит в слесарном мастерстве, и Лехин отец его не возьмет. Егор знал, что работу в этом Богом забытом забайкальском городке, днем с огнем не найдешь. Судоремонтный завод, ради которого закладывалось этот поселение уже почти семь лет растаскивают местные барыги на металлолом.
Областной город манил, но Егор был неуверен и цеплялся за стабильную зарплату, непыльную работу, за привычную жизнь, за родные сердцу места, где у него были друзья, знакомые улицы, прожитые годы, где чувствовал себя в своей тарелке. Он понятия не имел, как начинать с нуля, где нет ни родственников, ни знакомых, без денег, без специальности.
Отвязавшись от жутких воспоминаний, он затушил сигарету, снова лег в постель, только на этот раз погасил ночник. Из опыта знал, что дважды за ночь кошмар не повторяется.
Наутро с распухшим языком и сухостью во рту Егор встал за несколько минут до звонка. Эту привычку выработал в детдоме. Он старался раньше остальных сходить в туалет и умыться. Особенно раньше Еси Лобана. Здоровый деревенщина ловил у входа младших и каждого с жестокостью щипал за сосок. Это издевательство он называл – «стовольтовка» или «зарядочная встряска». Оно и, правда, пробуждало. От боли слезы наворачивались. Один мальчишка на глазах у Егора от такой «стовольтовки» описался. Еся ржал не по-детски, как тягловый деревенский жеребец. Младшие, которые только что ненавидели бугая-переростка, растирали покрасневшие соски и смеялись вместе с ним над бедолагой, который от стыда покраснел, затравленно озирался на хохочущие физиономии и судорожно мял мокрые трусы.
Потом Егор присматривался: получившие «заряд» обиженные расходились по раковинам, умывались, чистили зубы и исподтишка поглядывали на дверь, где цербером стоял Еся и раздавал «зарядочные встряски». В их глазах читалась надежда, что вновьприбыший не выдержит и отчебучит что-нибудь эдакое, тогда можно будет снова погоготать.
На сковородке скворчала яичница. Егор стоял у окна, отхлебывал горячий чай и безрадостно взирал на хмурый, осенний день. Думал, что в такую осень нельзя быть счастливым, как нельзя веселиться на похоронах. Все кругом отмирало; лист за листом отрывались от ветки и опадали. Сохла трава, жухла, дождями прибивалась к земле, чтобы потом превратиться в тлен. Тоска и уныние тащились в скрипучей повозке осени. И Егору казалось, он слышал этот скрип.
Пожилой дворник, сгорбившись, сидел на качелях посреди пустынного двора. О чем-то задумавшись, вяло раскачивался, и метла в его руках очень напоминала косу.
В девять ровно он стоял у дверей в «кантору». В новой пятиэтажке по адресу: улица Щерса дом пять, на первом этаже в помещении, образовавшемся в результате объединения двух двушек, размещалась соцзащита. Егор считался временным работником и сильно не усердствовал, не вникал в тонкости «ремесла» и до конца срока старался больше не встречаться с майором Хаджибулат Насыровичем, как это случилось на первой неделе оздоровительной профилактики.
Егор крепко присосался к бутылке и два дня не показывался в «конторе». По звонку Червякова Альберта Яковлевича – заместителя начальника социальной защиты, майор лично пришел к Егору и чуть ли не пинками спустил с лестнице.
С того момента новоиспеченный «социк» старался появляться в «конторе» вовремя и выполнять несложные мероприятия по поддержанию «мумий» в надлежащем порядке. По привычке корнями уходящей в детдомовское детство некоторым окружающим его вещам Егор давал свои названия. Лекарства, продукты, пенсии: все, что приносил старикам, Егор называл «мумие», а их квартиры не считая апартаментов «черной вдовы» «пыльники».
Невольничий труд в душе Егора оставлял неприятный осадок, который откладывался каждый день, рос слой за слоем и того гляди, грозил превратиться в топь. Пожилые люди со своей «правдой», «комбэками», с претензией на особое внимание и уважение, неаккуратные, в облаке неприятных запахов, глухие, тугосоображающие, медлительные, немощные и так будили в нем неприязнь, а с нынешним обременением он и вовсе на них озлился. Временную работу он называл «каторгой». Из всех закрепленных за ним «мумий», а всего их было семь, только Богдан вызывал симпатии.
Сгибаясь под тяжестью, какого-то дурного нехорошего предчувствия Егор плелся по невзрачным осенним улицам и думал; «Почему наши старики не могут быть такими аккуратными, опрятными, как мюнхенские бабушки». На днях по телевизору он смотрел репортаж о немецких пенсионерах. Ему было с чем сравнивать.
«Ладно, пусть жалкая пенсия не позволяет куролесить по Европам, отправляться в круизы, прожигать остатки жизни в дорогих отелях или на песчаных пляжах, восстанавливаться в израильских клиниках и благоухать «подстегнутыми» гормонами, но ведь можно смыть с себя неприятный запах, подстричься, обрезать ногти, постирать одежду, заштопать дыры и не быть такими сварливыми и угнетенными».
Дверь скрипнула, и Егор оказался в узком коридоре. Кабинет Червякова слева. Справа бухгалтерия, шуршащая бумагами и сплетнями. Егор обозвал ее «теточная», где постоянно на заставленном всякими банками подоконнике кипятится чайник, на столах стоят разноцветные чашки, целлофановые мешочки с сахаром и печеньями. Где редко звонит телефон и полная Изотова с профессиональным недоброжелательством в голосе, словно ей безмерно все надоели, поднимает трубку и говорит через губу: «Алло». Дальше по коридору комната для приема посетителей с образцами бланков, прикрепленных кусочками скотча прямо к обоям. Сиротливый стол и крашеный стул притулились у торцевой стены под зарешеченным окном. В самом конце коридора кабинет начальника, точнее начальницы, Лидии Марковны Крестец. «Ходоки», к которым относился и Егор, своих кабинетов не имели. Приходили утром, получали задания и расползались по городку, как лекарственный раствор по капельницам к больным органам.
