Тоненько пискнула калитка, ступая по доскам настила, он приблизился к покосившемуся крыльцу с навесом. Как не выглядел этот дом старым и дряхлым Егору он нравился. Нравился своей самобытностью, старым рассохшимся деревом, выгоревшей на солнце краской, щелями между досок, белыми резными наличниками, почерневшим кирпичом на трубе, большой террасной рамой с частым квадратным переплетом, плотными белыми занавесками с кружевом по канту.

Егор поднялся на крыльцо и постучал в окно. Шаги хозяина он услышал не сразу. Из-за двери послышался сначала далекий бухающий стук протеза. Глухие удары по дощатому полу коротким эхом разлетались по маленьким комнатам. Послышался грохот, бряцание ведра и отборная ругань.

– Богдан! Богдан! – Егор постучал в дверь. – Ты как? Не молчи! – проговорил он в щель между дверью и косяком.

Таксист был очень грузен и любое падение, даже самое незначительное могло привести к плачевным последствиям. Егор приложил ухо к холодной доске. За дверью слышалось шорох, стук колодки, кряхтение и отборный мат.

– Богдан, открой дверь! – громко крикнул Егор и сильно стукнул кулаком в полотно так, что задребезжал засов.

– Да успокойся ты. Иду, костыляку поправить дай. Давно выкинуть пора, к чертовой матери, – кряхтел Богдан, привалившись спиной к стене и поправляя вывернувшийся вперед протез. Затем левой рукой вцепился в столешницу тумбы, правой оперся на трость. Напрягаясь так, что лицо стало бордовым, а руки задрожали, он поднялся на здоровой ноге. Подставил протез, секунду искал равновесие, затем неровным шагом добрался до засова.

– Чего случилось? – Егор распахнул дверь и быстрым взглядом окинул инвалида. Брючина на правой ноге задралась, из-под нее вместо голени и ступни виднелся деревянный протез с железной накладкой из консервной банки пробитый по краю сапожными гвоздями. Таксис стоял без тапок в одном носке и гладил ушибленный бок.

– Сам виноват. Кандебобер, уродский, о порог споткнулся… Это полено у меня дождется, на растопку пущу, – просипел Богдан. Тяжелое дыхание астматика прорывалось наружу.

– Когда тебе новый дадут? – спрашивал Егор, поднимая опрокинутое ведро.

– Кандебобер их знает. Сказали, запрос отправили. Ждите…, – придерживаясь за стену, Богдан пошел в смежную комнату, высоко задирая искалеченную ногу, выбрасывал ее вперед, словно, к колену привязана веревка.

– Сколько можно-то?

– А что я? Ну, что? Звоню, спрашиваю. Ай, забудь, кандебобер с ними, проходи на кухню.

С Богданом Егор был накоротке, словно между ними и не было разницы в тридцать четыре года. С самой первой встречи таксист объяснил, как стоит с ним обращаться и всячески сокращал дистанцию. Всю жизнь он проработал таксистом, был заварен и настоян на этой гремучей смеси. Неотесанный, грубый скабрезник, но простой в общение он нравился Егору. Он заслушивался таксистскими байками, хриплым прокуренным голосом «корсара асфальтированных рек».

– Нина давно была? – спросил Егор. Хромая на протезе, который того и гляди грозил вывернуться, таксист подошел к столу и щелкнул переключатель на чайнике.

– Была вчера, – буркнул Богдан. Ухватился большой пятерней за кожаный держатель, как в трамвае для стоячих пассажиров, привязанный к вкрученной в потолок железной петле и грузно осел на стул. Подобный подъемник находился у него и в спальни над кроватью, только вместо трамвайного держателя к потолку крепился пластиковый подлокотник от офисного кресла. Треугольное с утолщениями приспособление было больше трамвайного, и за нее можно было ухватиться двумя руками.

– Ну и как?

– Что ну и как? – на мрачной физиономии инвалида проступили морщины неудовольствия. Над головой маятником раскачивался трамвайный держатель. – Нечего ей здесь шлындаться, сопли мне подтирать. Рано еще. У нее пацан растет, пусть вона, с ним нянчится. На двух работах загибаться и еще меня, здорового лба, с ложечки цацкать. Достаточно в субботу была, полы вымыла. Хватит. И на том спасибо. Дальше я сам как-нибудь кандебобером. И хватит об этом. – Богдан зло зыркнул на Егора исподлобья.

– Богдан, она же дочь твоя. Что ты ее гоняешь?

– Егор, – инвалид поджал губы. Было видно, как ему трудно сдержать гнев. Он с упреком посмотрел на парня.

– Ладно, проехали, – Егор в примирительном жесте поднял руки. – Я тебе пенсию принес, – он расстегнул пальто и полез во внутренний карман, где хранились деньги, завернутые в квитанцию.

– Как ты умудряешься на эти копейки жить? Одних лекарств на полторы тысячи. Пока свет, газ,…чем питаешься?

– Святым духом, ёть, – невесело проговорил Богдан, – если ба не огород, сдох бы уже с нашими пенсиями. Все только языками мелят, да кричат о повышении ВВП на душу. Черта в грызло, как жили, так и живем. Ёть… протез жду полгода. Зато миллиардный кредит Венесуэлле, какой-то зачуханой Новозеландии, миллионный беларусскому братскому народу, а нам дулю и ту без масла. Я-то ладно, как-нибудь кандибобером, а вона старуха через два дома без детев, одна. Как глиста тощая ходит, по мусоркам лазает. Ай-й-й, – в сердцах протянул Богдан, – давай чашки доставай, разговеемся водичкой крашеной.

Егор встал и достал из посудного ящика две чашки. За окном хмурилась осень, накрапывал редкий противный дождик, порыв ветра гнул под окном рябину. Капли срывались с наличника и беспорядочной дробью колотили по жестяному сливу.

– В нижнем шкафе банку со смородой достань, – прокряхтел Богдан, дотягиваясь до стеклянной банки, в которой стояли ложки. – Ко мне позавчера Параша заходил. В погреб два мешка картошки сгрузил.

– Тебе? – удивился Егор и обернулся.

– Ага, держи карман шире. Попросил похранить. У него в конуре места нема, а зимой мороженую не хочет с рынка. Будет потихоньку забирать.

– А-а-а, – сказал Егор и поставил чашки на стол.

Он разлил заварку по посуде, разбавил кипятком и вместо сахара, подсластил чай вареньем. Хозяин пил вприкуску, подцепляя кончиком ложки фиолетово-бурую кашицу. Они сидели в тишине старого деревянного дома хлюпали чаем и смотрели в окно. Егор покосился на Богдана и в очередной раз подумал «он же еще не старый, а выглядит, словно при смерти». Серую сухую кожу лица покрывали почечные бляшки, под глазами залегли темные круги, большие губы выглядели дряблыми, при разговоре они хлопали, а когда молчал, нижняя немного отвисала, оголяя ряд редких пожелтевших зубов. Тяжелое сиплое дыхание вырывалось из его груди. Он все еще не мог успокоиться после падения. Карман безразмерных треников топорщился аэрозольным баллончиком «Изодрина». А в нагрудном кармане рубахи всегда хранился кластер с «Валидолом». Он казался Егору старой кухонной губкой, которая от частого мытья забилась грязью, пропиталась жиром, почернела и дурно пахла.

– В следующий раз бочки уберем, – проговорил Богдан, отхлебнул чая и добавил, – сыро на улице, чего нам мокнуть. Ванну я сам кувыркнул.

– Чего один?

– Не знаю, че-то шел мимо, заглянул, а оттуда, из воды, на меня рожа, как глянет, ну я и выплеснул этого уродца. Гаденыш, на меня похож, как брат родной, тока невзрачный и рябой …

За разговором незаметно прошло полчаса. Егор засобирался, – ну все, Богдан, мне пора.

– Все уже? Посиди.

– Нет, спасибо. Хороший ты человек, но дела, – Егор соврал, на сегодня больше у него дел не было. Просто в такой пасмурный тоскливый день ему хотелось побыть одному. Все кругом казалось мрачным, а компания с больным стариком его начала угнетать, тем более в холодильнике дома его дожидалась недопитая четвертушка «столичной».

– Добро, давай провожу. Где моя костыляка? – Он тяжело повернулся, взял прислоненную к стене самодельную трость. На дубовую, отесанную сучковатую ветку был насажен набалдашник с рычага переключателя коробки передач. Черный шар блестел от постоянного трения о грубую ладонь. Белые линии с изображением скоростей почти стерлись. Лапища таксиста обхватила и полностью скрыла пластиковую рукоятку. В сочетании с палкой рука походила на уродливое шарнирное сочленение.