От картин неистового испанца веяло такой свободой, крамолой и анархией, что советские искусствоведы предпочитали, чтобы их аудитория любовалась банными сюжетами различных Рубенсов с их обнаженными толстомясыми красавицами, нежели приобщалась к чему-то новому, неизвестному и уже одним этим представлявшему опасность для костенеющего на глазах общества.
В конце концов, всякому гражданину было известно: «Сегодня он играет «жаст», а завтра Родину продаст!» («Жаст», понятное дело, это джаз.) Любопытно, что данный лозунг в общем-то оказался не столь уж лишенным смысла. Тогдашние идеологи как в воду глядели. Родину все-таки отдали на раздербанивание буржуйским акулам. Недоглядели строгие товарищи в штатском, недопрослушивали, недореагировали или… страшно сказать… сами к этому руку приложили. Кто знает, темна вода в облацех… До сих пор не известно, кто распотрошил шестую часть суши – те, кто самозабвенно танцевал рок-н-рол и слушал вражьи «голоса», либо те из «благонамеренных», кто принимал мудрые, судьбоносные для страны решения в тиши солидных кабинетов.
Что касается Рубенсов и иже с ними, с этой категорией художников минувших эпох Натка неплохо познакомилась благодаря журналу «Огонек». До того момента пока он не превратился в оружие массового разрушения советского строя, в течение десятков лет это издание добросовестно выполняло просветительскую функцию, являясь окном в мир для жителей самых удаленных уголков необъятной нашей страны.
«Огонек» публиковал фоторепортажи из разных точек планеты, предоставлял свои страницы прозаикам, поэтам, публицистам, но главной изюминкой, на взгляд десятиклассницы Натки, являлись обстоятельные статьи по истории живописи. Их сопровождали прекрасные иллюстрации, которые девочка на протяжении нескольких лет аккуратно вырезала и вклеивала в специальные альбомы. В них картины художников раннего средневековья соседствовали с пышнотелыми музами Тициана, творения прерафаэлитов бросали томные взоры на легкие беспечные мазки французских импрессионистов, буйные, как стихия, малявинские бабы в алых сарафанах кружились в вихревых хороводах…
Когда Натка, показав все это богатство «англичанину», стала рассказывать о каждой из картин, дилетантски поверхностно рассуждая о цветовой гамме, законах перспективы, тот несказанно удивился и тут же заявил ее родителям:
– А ведь ваша девица спокойно выдержит конкурс в Ленинградский институт культуры и искусств на отделение искусствоведения!
О таком вузе в семье никто и слыхом не слыхивал, а потому совет Геши казался чем-то фантастическим. Отпустить неоперившуюся девчонку неведомо куда, в какой-то никому не известный институт, это было уж чересчур. Вдобавок представители всякого рода свободных профессий заведомо казались прозорливой Зое Максимовне народом пустым, подозрительным, аморальным и видеть в подобной среде дочь она никак не желала.
Никто, конечно, не предполагал отправить выпускницу школы работать на ферму, но пускаться в откровенную авантюру ей бы тоже никто не позволил. Новосибирский «пед», в конце концов, тоже дает высшее образование. А преподавание литературы в школе, как уже говорилось, вполне достойное занятие для любой женщины!
По реакции Наткиной матушки Геша понял, что зарулил явно не туда и начал переводить разговор на другие рельсы.
– В школе, спору нет, преподавать хорошо, но если Наталья поступит в «пед» хотя бы на иняз, возможностей после окончания института у нее прибавится. Она сможет, например, работать переводчиком, стать гидом для иностранцев, в заводских библиотеках наши девчонки технические тексты переводят. Да мало ли…
– А ты-то сам после иняза чего ж к нам в деревню попал, открутиться не смог? – скептически возразила Зоя Максимовна.
– Ага, – вздохнул тот, – отмазать некому было. Так что придется три года отработать по распределению, как по закону положено. А там видно будет.
– Так-так, Геннадий Семенович… Похоже, ненадолго приземлился ты у нас. Зря, выходит, я тебя блинами кормлю. А то смотри, красивых барышень у нас много. Женишься, в совхозе квартиру дадут. Скворцовы, вон, прижились. В школе их уважают, с учениками ладят.
– Да мне тоже в общем-то грех жаловаться, – отозвался Семыч. – Только Скворцовым скворцово…
– Куда уж им до тебя, такого орла! – насмешливо протянула Зоя Максимовна, затем спросила:
– А на иняз-то у Натальи хватит толку поступить? Туда, насколько я знаю, в основном после спецшкол принимают. У нас же что ни год районо новых учителей по английскому присылает. Не очень-то приживаются здесь «иностранцы». Наверное, вправду в городе легко для себя работу находят.
– Так и я про то же! А за подготовку не беспокойтесь. Историю и литературу с русским она спокойно сдаст, а по языку я с ней индивидуально позанимаюсь. За зиму подтянем. Между прочим, у меня пара однокурсниц на языковой кафедре работает. Если что, помогут.
– Не знаю… Ты как думаешь, отец? – обратилась женщина к уткнувшемуся носом в газету Алексею Михайловичу.
Тот оторвал глаза от страницы и поспешно согласился:
– Геннадий Семенович в этом деле лучше нашего понимает, как мне кажется. Ты-то как, Наталья? – спросил он присутствовавшую при судьбоносном решении дочь. – Вроде, на филфак поступать собиралась?
Девушку можно было и не спрашивать. Собственно говоря, она слабо представляла, что ждет ее в дальнейшем и понимала лишь одно: куда бы ни поступать, лишь бы туда, где не потребуется изучать точные науки. Английский, думалось Натке, она потянуть сможет, а яркие перспективы, столь соблазнительно нарисованные Семычем, казались вполне реальными. На миг ей представилось, как она весело щебечет на иностранном наречии, сопровождая по Новосибирску важных иностранных гостей, и мысли о журналистике, мелькавшие время от времени в ее голове, пожухли, померкли перед замаячившим новым вариантом развития событий.
Занятия с нежданно-негаданно возникшим репетитором, благословленные покупкой толстенного англо-русского словаря, продолжались всю зиму. Оценивая их эффективность задним числом, Натка поняла: педагог из Семыча был такой же, как из нее балерина. Если он чему и научил ее, так это веселому цинизму, с каким молодежь в годы брежневского правления начала воспринимать все явления и ситуации в стране. Не случайно, наверное, именно этот руководитель служил неисчерпаемым источником всяких баек. Анекдоты про «дорогого Леонида Ильича» сыпались, как горох из мешка. Над его любовью ко всякого рода наградам, косноязычием и привычкой читать любое выступление по бумажке потешалась вся страна. Натка однажды чуть не рухнула под стол, когда Семыч, состроив уморительно-серьезную физиономию, строгим официальным тоном произнес:
– Передаем правительственное сообщение ТАСС. Вчера в Кремле Леонид Ильич принял… сто грамм!
При хозяевах дома нести подобное молодой педагог, разумеется, побаивался. Иное дело ученица-выпускница. Наградив ее почетным званием «наш человек», препод вовсю распускал перед Наткой пышный павлиний хвост, нимало не беспокоясь о том, что может простудить зад…
* * *
При таком подходе к занятиям большая часть пара, честно говоря, уходила в свисток. Не особо напрягаясь, «англичанин» задавал ученице упражнения из какого-то потрепанного учебника для первокурсников. Потом бегло проверял задания, исчеркивая страницы красной пастой, выслушивал корявые фразы вроде «Ландан из зэ кэпитал оф Грейтбритн», а дальше… как-то незаметно разговор скатывался в другую плоскость. Обладая зоркой наблюдательностью и острым язычком, Семыч раздавал яркие характеристики коллегам-учителям, Наткиным одноклассникам, обучал ее разным практическим наукам, например, как отличить фальшивое золото от настоящего. (Если учесть, что из золотых вещей в доме имелось лишь обручальное кольцо Зои Максимовны, познания эти представлялись остро необходимыми.)
Однажды наставник поделился с ученицей довольно своеобразным наблюдением. В то время как Натка корячилась над словарем, пытаясь связать отдельные слова в осмысленное предложение, Семыч рассматривал картинки с изображением ядреных бразильских красоток в журнале «Вокруг света», затем ткнул в них пальцем и произнес:
