* * *

Нежданное явилось Натке и ее семейству в образе учителя иностранного языка. Знакомство с ним вышло не вполне традиционным. Полноватого подвижного темноволосого крепыша с бровями вразлет Зоя Максимовна привезла из райцентра, куда в конце каждого августа выезжала на традиционное учительское совещание, будучи завучем школы.

Сестры сидели за обеденным столом, когда неожиданный гость появился в их доме.

– Это Геннадий Семенович, – сказала мать, представляя неоперившегося выпускника пединститута. – Приехал к нам по распределению, будет преподавать английский. Несколько дней он поживет у нас, потом директор школы решит, куда его поселить.

– Не стесняйся, Гена, – подбодрила она спутника. – Сейчас покажу тебе твою комнату (ту самую, на которую после отъезда бабушки положила глаз Натка), а потом будем обедать.

Стеснительность явно не относилась к числу добродетелей будущего педагога. На робкое «здравствуйте» сестер он откликнулся улыбкой до ушей и произнес ироническое «здрассьте!» с таким видом, словно собирался расшаркаться перед ними, взмахнув шляпой с пером. Девицы смущенно уткнулись в свои тарелки, а гость пританцовывающей походкой направился с тяжелой вещевой сумкой на плече вслед за хозяйкой дома.

Не прошло и недели, как новый педагог стал в семье директора совхоза едва ли не членом семьи. Ему удалось обаять даже суровую Зою Максимовну. Понимая, что вдали от родного дома молодому специалисту живется не очень комфортно, она взяла его под свою опеку – познакомила со школьным коллективом, помогала налаживать контакт с учениками, которые сразу же окрестили его Гешей и Семычем.

Естественно, жить под одной крышей с чужим человеком Наткины родители долго не предполагали, но когда «англичанина» за неимением другого варианта приютили под своей крышей его молодые коллеги Скворцовы, Геннадий по-дружески и по-соседски продолжал захаживать к Черновцам, как к своим. Строгая завуч в школе и заботливая хозяйка дома, матушка время от времени подкармливала молодых соседей-коллег. То Скворушке, зашедшему забрать своего малыша, наливала литровую банку парного молока, то Гешу, заглянувшего по какому-нибудь делу, угощала своими фирменными блинами. Тот не заставлял себя долго упрашивать и не уставал рассыпаться в комплиментах, расхваливая таланты стряпухи. Да и было за что. Блины в доме Черновцов водились часто. Пекли их по любому поводу, в больших количествах, и руку на них набили не только Зоя Максимовна, но и ее дочери.

Легкость характера Семыча, его умение поддержать любую беседу вносили непривычное оживление в спокойную размеренную жизнь семьи. Геша со знанием дела рассуждал с матушкой о варке варенья, заинтересованно выслушивал рассказы Алексея Михайловича о сенокосе, обсуждал с ним политику партии и правительства, высказывая при этом не столько глубину знания предмета, сколько обширную эрудицию. Знания, полученные в пединституте, еще не успели выветриться из головы недавнего выпускника. К тому же благодаря вращению в разнообразных жизненных сферах молодой человек обладал довольно богатыми практическими навыками. Во всяком случае, в деле обольщения собеседников, особенно женского пола…

Чудаковатый Скворушка, у которого квартировал «англичанин», как-то сказал Наткиной матери:

– Наш Семыч, ха-ха-ха, лет до сорока будет женщинам мозги крутить, а потом женится на молоденькой!

– Да кому он тогда нужен будет? – резонно возразила Зоя Максимовна.

– Не скажите! – ответил сосед с привычным мультяшным смехом, откинув назад голову, вихлявшуюся на длинной тонкой шее. – Он столько лапши любой барышне навешает на уши, что та и оглянуться не успеет, как запутается в его паутине. Будто Муха-Цокотуха. «Вдруг какой-то старичок паучок нашу Муху в уголок поволок…» Помните? Так вот это как раз про него.

– Сказки тебе пришлось снова вспомнить, это точно, – заметила учительница биологии. – Ваш Данилка позавчера заставил меня про Колобка раз пять подряд ему прочитать. И все-таки ты, Леонид, по-моему, наговариваешь на Геннадия Семеновича, – не поверила хозяйка дома и внимательно посмотрела на Натку, направлявшуюся мыть тарелки.

Теоретически визиты раскованного молодого коллеги в дом, где проживала входящая в возраст девица, могли представлять некоторую опасность. Но, во-первых, в доме не водилось никаких «фортепьянов», а, как известно из классики, наибольшую угрозу для нравственности неокрепших девичьих натур представляет именно игра в четыре руки. В данном случае эта угроза исключалась полностью. Не являлся Геша и учителем танцев, как в классической пьесе Лопе де Вега. С этой стороны никаких неожиданностей тоже, вроде бы, не предвиделось.

Тем не менее, именно он начисто спутал родительские планы относительно будущего старшей дочери, невольно поспособствовав отклонению Наткиного жизненного пути от намеченного ими курса.

Начать с того, что «англичанин», нимало не покушаясь на добродетельность десятиклассницы в физическом смысле, довольно скоро принялся «оттюнинговывать» мозги подопечной. Он стал для нее не столько преподавателем, сколько учителем жизни и духовным наставником. Правильнее будет сказать, духовным смутьяном. Мало что повидавшая в своей жизни ученица с упоением внимала рассказам старшего собрата-гуманитария о странах, где он успел побывать, жадно впитывала его размышления о незнакомых прежде книгах и авторах.

В их домашней библиотеке, достаточно приличной для села, год за годом увеличивалось количество многотомных собраний сочинений отечественных и зарубежных классиков. К десятому классу Натка перечитала родительский книжный фонд от корки до корки. Геша приоткрыл ей дверь в миры таких писателей, о существовании которых широкие массы трудящихся в то время и не подозревали

От него она узнала о Пастернаке, Цветаевой, Мандельштаме, Каролине Павловой, других поэтах серебряного века. Натка не могла знать, что через десяток-другой лет троица «Пастернак-Цветаева-Мандельштам» превратится в заезженную до пошлости пластинку, не знать этих фамилий станет неприлично для любого мало-мальски образованного человека, считающего себя интеллигентным. В конце шестидесятых годов, еще хранивших отзвуки недавней хрущевской оттепели, каждое из этих имен для сельской девушки являлось откровением.

Однажды вечером, когда родители отправились смотреть телевизор в большую комнату, Геша зашел к Натке в ее комнату и вытащил из своего видавшего виды портфеля (с ним, казалось, он не расставался даже во сне) журнального формата книжицу. На обложке был изображен причудливый циферблат, свисавший с ветви дерева подобно блину. Надпись иностранным шрифтом гласила: «Сальвадор Дали».

Раскрыв этот не то каталог, не то проспект какой-то выставки, ученица, что называется, потеряла дар речи. С каждой иллюстрации на нее смотрели предельно реалистично изображенные, но странно искаженные, невероятно соединенные между собой предметы, фигуры, пейзажи. По пустынным просторам брели огромные слоны на тонюсеньких высоченных ногах-ходулях, из животов красивых, уточенных женщин, словно из причудливых комодов, выдвигались какие-то ящички, мельницы взмахивали не привычными лопастями, а огромными крыльями бабочек.

От всего увиденного на душе становилось тревожно, но в то же время жутковато-радостно. Так ребенок, подброшенный сильными отцовскими руками, взмывает в небо. Маленькое сердечко трепещет от страха и в то же время радуется полету, уверенное в том, что ничего плохого с ним не случится.

Для Натки открылся еще один неведомый причудливый мир. В СССР, как известно, не было не только секса, но и много чего другого. В том числе нигде в широком доступе не появлялись изображения работ художников-сюрреалистов, абстракционистов и прочих загнивающих или полностью прогнивших «истов». Недавний глава страны никакой сомнительной мазни на дух не выносил сам и не позволял другим пропитываться упадническим влиянием тлетворного Запада. Достаточно вспомнить о так называемой «бульдозерной» выставке, устроенной молодыми художниками Москвы прямо под открытым небом. Подогнанный властями бульдозер смел с лица земли не только их работы, но закопал в нее последние надежды творческой интеллигенции на оттепель.