Терпеть рядом с собой луково-чесночные запахи восьмикласснице пришлось до конца последней четверти. Благо, оставалось всего несколько недель. В девятый класс подражатель Муслима Магомаева не явился. Решив, что знаний и культуры у него и так целый воз, он укатил в Новосибирск, где поступил в какое-то незамысловатое ПТУ.

Недолгая влюбленность в Улефа Францевича, следовательно, стала второй сердечной раной для романтической Наткиной натуры.

Сменившая пожилого педагога литераторша (она же «русачка»), жена одного из местных совхозных начальников, оказалась шумной, скандальной, малограмотной халдой. После разбора творчества Есенина, фальшиво восторгаясь красотами его стиля, она тут же без зазрения совести могла обругать любого в классе тупицей, дураком, коровой, ослом или иным ни в чем не повинным жителем скотного двора. В этом смысле дама двигалась в русле гоголевских писаний. Бессмертный классик в поэме «Мертвые души» отмечал, что «щедр человек на слово "дурак" и готов прислужиться им двадцать раз на день своему ближнему». Несколько раз Натка уличала вульгарную тетку в простых орфографических ошибках. Изворачиваясь, как уж на сковородке, наставница на голубом глазу заявляла:

– Можно написать так, а можно и по-другому. Оба варианта правильные!

На уроках литературы порой доходило до смешного. Тупо пересказав содержание учебника, «русачка» вызывала отвечать к доске то одного, то другого ученика. Когда очередь доходила до Натки, вместо того чтобы столь же тупо выплевывать в массы пресную жвачку, она изливала на одноклассников обильные потоки информации – особенно если дело касалось творчества Маяковского. Девушка в то время им буквально бредила, читая о любимом поэте все, что подвертывалось под руку. Казавшийся непробиваемым класс в такие минуты слушал ученицу разинув рот – особенно когда речь шла о взаимоотношениях поэта с его возлюбленной, сомнительной и крайне раскованной дамочкой Лилей Брик, не гнушавшейся фотографироваться в обнаженном виде.

Много лет спустя, в годы перестройки, когда многое тайное стало явным, широкая общественность узнала о сотрудничестве Лилечки с НКВД, о том, что, по словам Бориса Пастернака, квартира Бриков являлась, в сущности, отделением московской милиции. Во времена же Наткиного школярства журнал «Огонек» писал о музе поэта с восторгом и придыханием. Как же, возлюбленная Маяковского!

Концерты доморощенного литературоведа продолжались недолго. После нескольких Наткиных «бенефисов» русачка-литераторша заявила:

– Черновец, если ты считаешь, что знаешь литературу лучше меня, иди давай урок, а я займу твое место!

Такого запаса наглости у школьницы не оказалось, и ей пришлось «заткнуться в тряпочку». Вызывать к доске Натку перестали вовсе.

«Оттягивалась» выпускница на сочинениях, выдавая многостраничные трактаты на заданные темы. Чего греха таить, грамотность при этом страдала, и учительница не без злорадства (как казалось Натке) в конце каждого ее творения ставила оценку: пять за содержание, три за русский язык. На четверку в аттестате Натка, тем не менее, все-таки выползла.

* * *

Еще одну залетную птаху, протрепыхавшуюся в силках школьных стен года два, звали мадам Дугальская. Она преподавала математику в средних классах и (за неимением физрука) физкультуру в старших. Именно на ее уроке нерадивая в спортивном отношении школьница получила внушительный удар метательной гранатой по лбу.

У дамы имелось вполне обычное имя и отчество, вроде Ольги Ивановны, но все в школе включая педагогов за глаза величали ее не иначе, как мадам Дугальская. Сочетание польской фамилии с русскими именем-отчеством не редкость в Сибири, где проживало изрядное количество сосланных в разное время поляков. Однако при таком наборе учительница имела совершенно азиатскую внешность. На плоском блинообразном или, говоря возвышенным слогом, лунноликом фейсе желтоватого цвета едва угадывались щелки глаз, с любопытством и озорством взиравших на мир.

Было в этой полуполячке-полуказашке нечто шальное, пугающее. На физкультуру мадам Дугальская натягивала ярко-зеленые фланелевые лыжные штаны с начесом, и когда ее коренастая фигура лихо взметалась над брусьями, хотелось тихонько прижаться к стене, а еще лучше отойти подальше. Столь же темпераментно она покоряла другие спортивные снаряды – «коня» и «козла».

Об учащихся сказать нечто похожее было никак нельзя. Одноклассники Натки кое-как вскарабкивались на ненавистные четырехногие сооружения, украшенные торчавшими из прорех дерматиновой обивки клочками ваты, тяжело переползали через них и, наподобие мешков с картошкой, плюхались на пропыленные маты.

Физкультуру Натка ненавидела еще больше, чем математику. Спустя много лет после окончания школы ее время от времени мучил кошмарный сон. Она стоит у доски, где написаны непонятные математические символы, и должна объяснить их смысл какому-то большому страшному человеку. На кон поставлена едва ли не жизнь, а она, ничего не понимая из написанного, с замиранием ожидает, что вот-вот случится непоправимое! Спасительный школьный звонок, раздававшийся в коридоре, прерывал сон. Открыв глаза и увидев вокруг реалии настоящей жизни, Наталья, облегченно вздохнув, еще долго прислушивалась к бешеному сердцебиению…

Сон, связанный с математикой, трансформировался в еще более причудливое и также весьма малоприятное сновидение. По временам Натке снилось, будто ее призывают в армию. Во сне она так ясно представляла ожидавшие ее тяготы армейской службы и, в первую очередь, бесконечные занятия физкультурой, что пыталась спрятаться в шкафу школьного кабинета биологии, где хранились учебные пособия. Внезапно дверца с треском раскрывалась, и все одноклассники видели, как она, скрючившись, сидит в шкафу…

Единственное обстоятельство, отчасти мирившее учеников с физкультурой, заключалось в том, что мадам Дугальская не особо их терзала. Казалось, ей важно было продемонстрировать перед публикой собственные спортивные умения, ну а школяры… – чего уж от них требовать! Мадам и не требовала. Понаблюдав с невозмутимым видом, как корячатся подопечные, пытаясь повторить ее кульбиты, физручка столь же невозмутимо ставила всем четверки. Иногда на нее находила некая блажь, и тогда Дугальская заставляла класс шагать вслед за собой по периметру спортивного зала «гусиным» шагом, на корточках.

Натка не знала подробностей биографии этой странноватой немолодой одинокой женщины. Она гадала, каким образом судьба забросила мадам Дугальскую в их глухой угол. По причине нелюбви к физре сблизиться с объектом любопытства не представлялось возможным. Зоя Максимовна тоже хранила молчание – либо ничего не знала о новой коллеге, либо не хотела распространяться.

Обсуждение учителей в семье директора совхоза не приветствовалось. Разве что по-соседски комментировалось иногда житье-бытье молодых специалистов Скворцовых, постигавших основы деревенского хозяйствования. Когда у физички родился первенец, крепенький белобрысый байбачок Данилка, в его воспитании приняло участие все семейство Черновцов. Молодые учителя при любом удобном случае подкидывали младенца соседям, будто своим родственникам.

Как только малыш подрос, научился крепко стоять на ногах, он частенько сбегал от матери и мчался через огород прямо к «бабе Зое». У той для беглеца всегда имелось в запасе какое-нибудь лакомство. Особенно ребенок уважал газировку «Буратино» и «Дюшес». Если в доме соседей оказывался желанный напиток, Данилка мог, не останавливаясь, самозабвенно выдуть целую бутылку. Однако процесс питья то и дело прерывался обратным процессом писанья. Поэтому Зоя Максимовна сразу усаживала гостя на горшок, вручала ему «Буратино» и спокойно занималась готовкой обеда для своей семьи.

Когда Данилка научился говорить, перед тем как отправиться в Новосибирск к родной бабушке, он гордо заявлял Зое Максимовне:

– Мы все моложены, мы все пиложены, мы всё в этом голоде созлем!