В такой экстремальной обстановке матери семейства приходилось мыться самой, мыть двух, а позже трех девиц, промывать им длинные волосы и при этом умудриться никого не заморозить и не простудить. Самым «прикольным» становилось возвращение с помывки поздним осенним вечером. В полной темноте, гуськом, цепляясь друг за друга, семейная бригада, как истомленная в боях пехота, по сантиметрам продвигалась к дому через огромные валы грязи, пытаясь нащупать почву под ногами и не зарюхаться по уши в лужу.
Стойко преодолевая препятствия, Зоя Максимовна энергично выдавала яркие характеристики и мужу, не нашедшему возможности построить собственную баню, и строителям, соорудившим вместо объекта гигиены настоящую пыточную, и всей советской власти в совокупности. Родившись в семье раскулаченных «элементов», сосланных из Башкирии в недра васюганских болот, она все деяния коммунистов воспринимала через призму выстраданного здравого смысла. Любая дурь правящего режима раздражала ее особенно сильно. Так в семье убежденного коммуниста и хозяйственного руководителя своей собственной жизнью жила внутренняя оппозиция.
Особенно мать почему-то не жаловала журналистов. Пишущую братию, выспренно воспевавшую достижения страны, она, как уже сказано, именовала не иначе как «чесунами». Читая рубрику «Газета выступила, что сделано?», непримиримая учительница биологии обычно говорила:
– Ну вот, приехал журналист на ферму, написал статью, и коровы сразу стали больше молока давать. Давайте к каждой ферме приставим по корреспонденту – и порядок, молоком зальемся! Я тогда и свою корову продам. Зачем мне с ней мучиться?
Если при этих словах рядом оказывался Алексей Михайлович, он или молчал, темнея лицом, или беспомощно говорил:
– Ну, зачем ты так, мать? Ведь жизнь лучше становится…
– Ну да, – парировала Зоя Максимовна, – ты в магазине давно был? Что ты там кроме черствых пряников и килек в томате видел?
Особенно острыми стали ее выпады, когда начались очереди за хлебом. Его давали не больше двух булок в одни руки. Эти очереди ознаменовали собой закат хрущевской эпохи. Натка в то время училась в третьем классе, и в число ее прочих домашних обязанностей входило обеспечение семьи хлебом.
Сразу после уроков, подзаправившись дома нехитрой снедью, с толпой таких же ребятишек ученица мчалась к сельмагу, занимала очередь и ждала привоза хлеба, который нередко случался лишь к вечеру. Ребятне такое времяпровождение нравилось – вроде как при деле, и в то же время есть возможность увильнуть от других, более скучных домашних дел. В первую очередь, само собой, от приготовления уроков. То, что уроки придется делать все равно, никого не волновало. Ведь это будет потом! Пока же предоставлялась возможность весело погоняться друг за другом, понаблюдать за сварой воробьев, схватившихся друг с другом из-за хлебной крошки.
Поскольку в поселке все всех знали, очередь занимали друг за другом, без всякого письменного фиксирования номеров на руке, бумажке или ином носителе информации. Попробовал бы кто пробиться вне очереди сквозь поселковых баб! Самые суровые мужики не решались приблизиться к прилавку за желанной поллитровкой. Продавщицу тогда растащили бы на запчасти. Пока детвора резвилась на примагазинном пятачке утоптанного снега или грязи (в зависимости от сезона), измученные жизнью и невзгодами обозленные тетки бурно выплескивали друг на друга отрицательные эмоции. Ругали своих никчемных мужиков, бестолковых детей, начальство. Причем не какое-то конкретное, а поголовно всех «конторских», которые, по мнению собравшегося у магазина люда, слаще ели и мягче спали.
Особенно доставалось женщинам, работавшим в совхозной бухгалтерии.
– Разря-я-я-дятся, – разорялась в компании товарок разбитная замусоленная бабенка, – и сидят, как барыни, в тепле. Да еще мужики наши на них пялятся. А нам всю жизнь дерьмо на ферме лопатить да болячки зарабатывать!
Само собой, слово «дерьмо» произносилось в его исконном народном значении.
От тощей, заезженной жизнью Антонины Руженок, скандальной истеричной бабы, доставалось не только «начальству», но и своим же напарницам. Однажды, томясь в ожидании привоза хлеба, Натка наблюдала такую живописную картину. Тряся растрепанной, неопределенного цвета шевелюрой, необратимо испорченной отчаянной «химкой», и крупными красными бусами, обвивающими морщинистую шею, Тонька пронзительно возмущалась:
– Катьке к ноябрьским премию десятку дали, а мне бумажку нарисованную. Почетная гра-а-а-мота! Подтереться мне этой грамотой!
Наиболее разумные осторожные слушательницы предостерегали:
– Ты бы, Антонина, потише. При Сталине тебе знаешь, что было бы за такие слова?
Но закусившая удила, душимая завистью к чужой десятке Тонька продолжала истерить:
– При Сталине за хлебом в очередях не стояли! Цены каждый год снижали! А теперь что? Скоро все с голоду подохнем!
Из толпы кто-то ехидно заметил:
– Ты-то уж скорее от водки помрешь…
– И помру, тебя не спрошу! На свои пью! А к кому тогда твой Мишка за самогонкой бегать будет?
– Да уж лучше бы ты сгорела вместе со своей самогонкой! – едва ли не хором отвечали бабы, измученные беспробудным пьянством своих «суженых-ряженых, на трубу посаженых».
Такой «Гайд-парк» существовал возле магазина не только во время хлебных очередей. Пронюхав от «конторских» о том, что в сельмаге скоро что-то «выбросят», тетки, как мухи, слетались к заветным дверям в ожидании всего, чего угодно – от шоколадных конфет до банок с венгерским персиковым конфитюром.
Социалистическая система планирования имела свою, неподвластную обычному уму логику. В любой затрапезный сельский магазин мог попасть какой угодно товар. Иногда Зоя Максимовна приносила из него такие экзотические для семьи лакомства, как грецкие орехи или замечательно вкусные компоты-ассорти производства болгарской фирмы «Глобус». Но по большей части на прилавках красовались каменные от старости пирамидки шоколада, немудреные карамельки, полупротухшая селедка и прочий вздор. Когда в магазин завозили папиросы (как правило, ядреный «Север») или дешевые сигареты «Прима», заботливые жены брали их полными сетками-авоськами.
Зато почти всегда в продаже имелись замечательные прессованные с сахаром брикетики кофе или какао, похожие на игрушечные деревянные кубики. Они пользовались любовью, наверное, всей детворы Советского Союза. На шоколадку, по причине ее дороговизны, рассчитывать приходилось крайне редко. Шоколадные конфеты также появлялись в детских карманах лишь по праздникам. А вот упаковка кофе или какао, размером с младенческий кулачок и стоимостью несколько копеек, прикупалась почти при каждом походе в магазин. И как же было замечательно отгрызать по крупинке тающую во рту детскую радость! Натуральную, надо заметить.
* * *
Как всегда, в России от голодухи народ спасался личными огородами, живностью на подворьях да собирательством – всякими грибами-ягодами, заготавливаемыми впрок. На зиму в семье директора совхоза Черновца засаливалось по большой деревянной бочке капусты, огурцов и помидоров. О том, что домашние заготовки можно держать в стеклянных банках, в то время никто не знал. А если бы узнал, не принял бы всерьез. Это где же столько банок взять? А хранить их где? Тут закатил в погреб по бочке всяких солений – и порядок, до весны продержаться можно.
Весной опустошенную бочкотару при помощи толстых веревок отец выволакивал наверх. Зоя Максимовна мыла кадки горячей водой и на все лето отправляла на просушку куда-нибудь в огород. Иногда бочки заполняли водой, чтобы дерево не рассыхалось. Осенью, перед закладкой свежих припасов, в емкости бросали раскаленные кирпичи, наливали немного воды, накрывали тряпками и оставляли на несколько часов для стерилизации. Для большего дезинфекционного эффекта на кирпичи укладывали веники полыни, и от бочек струился густой пахучий пар.
В октябре принимались солить капусту. В этой трудоемкой, но веселой процедуре участвовала вся семья. Хозяйка сноровисто орудовала огромным острым ножом, старшие сестры шинковали на терках сочную морковь, глава семьи могучими руками смешивал крошево в единую субстанцию, сдабривал солью и плотно утрамбовывал в кадушку. Параллельно все, даже взрослые, хрустели сочными капустными кочерыжками. В стенах кухни на несколько часов расцветало просто какое-то заячье царство.
