* * *

К моменту смерти мамы Натке было шесть лет. Мать проводила с детьми не очень много времени, часто уезжала лечиться в Новосибирск, оставляя сестер на попечение родственниц, поэтому девочка помнила ее смутно, отрывками. Всплывали в памяти кадры, будто из кино. Вот молодая директорская жена сидит во дворе усть-ламенского дома под навесом сарая в нарядном пестром сарафане, вышивает что-то. Вот она приехала к папиным родственникам, куда детей время от времени отправляли на побывку, красивая, по-городскому модная, в светлой шляпке из соломки, украшенной изумительными шелковыми розочками…

Когда Алексей Михайлович женился, хрупкая красота Аннушки, ее миниатюрная фигурка произвели на бабушку Нюру гнетущее впечатление. Суровый жизненный опыт научил ее смотреть в корень вещей.

– Эта лядащая, – говорила бабушка старшему сыну, – нарожает тебе детей да и уберется в вечный дом, а ты останешься с «богатством» на руках.

Но кто бы слушал эти слова, тем более влюбленный мужчина!

«Черновчихины» представления о жизни отличались простотой, житейской мудростью и основательностью понятий. Когда внучки-сестрички, войдя в девичество, начинали разговаривать с ней о любви, замужестве, бабуля лаконично отвечала:

– Нет тоей копны, на которую ворона не сядет.

Под вороной подразумевался понятно кто. А завершалась беседа всегдашней сентенцией о том, что «мужикам верить никак нельзя!»

Последнее воспоминание о матери связывалось у Наташи с поездкой в райцентр, куда ее с Маринкой возили показать врачам местной больницы. Старшей сестре исполнилось к тому времени лет пять, а малой не было и трех. Посещение врачей в памяти не отложилось, а как заходили потом сниматься в местную фотографию, запомнилось. Мама сидела перед фотографом с пышной прической, в красивом вязаном васильково-синего цвета жакете с вышивкой. Девчушек по случаю выхода в люди тоже принарядили.

На большой фотографии, обрамленной картонной рамкой, в последний раз они оказались все втроем. В центре прекрасная молодая мамочка, по бокам обе дочки. Старшая, замершая в ожидании вылета птички, почему-то с буйно растрепанной шевелюрой, вторая – миловидный птенчик-несмышленыш, почти младенец. Обе в красных штапельных платьицах в мелкий белый горошек.

Став взрослой, анализируя события прошлого, Наталья Алексеевна однажды поняла: вся дальнейшая искореженность судьбы ее младшей сестры Марины во многом связана именно с ранней смертью матери, с недополученной любовью. Сказалась, несомненно, и разница в характерах. Себя она всегда относила к числу тех, кого принято называть «размазней». Натке с детства было привычнее уступать всем и во всем. Отцова сестра тетя Аля не раз говорила:

– Ты, как папа родимый. Тебе чего ни сделай, все хорошо.

А Марина по любому поводу всю жизнь отстаивала свою точку зрения. Не просто отстаивала – билась за нее, как говорится, не на жизнь, а насмерть. Само собой разумеется, дорога жизни для таких человеческих экземпляров гладкой не бывает. Особенно рьяно сестрица схлестывались с бабушкой Нюрой, которая, в свою очередь, привыкла всех учить уму-разуму. Однажды малая чуть не довела до нервного срыва старую, доказывая ей, что видела вошь с крылышками!

Несмотря на то, что космические корабли к тому времени уже с завидной регулярностью бороздили просторы вселенной, с неприятными насекомыми в годы Наткиного детства знались не понаслышке не только в маргинальных слоях населения… Время от времени, заметив почесывания внучек, бабуся расстилала на коленях газету. Потом укладывала на нее одну из детских головенок, предварительно расплетя косички. Далее при помощи обычного кухонного ножа (который впоследствии тщательно мылся с мылом и обваривался кипятком) начинался процесс истребления паразитов.

Во время одного из таких сеансов Маринка и обнаружила неизвестный науке биологический вид – летающую вошь. Бабушка долго доказывала ей, что таких не бывает. Но внучка, как скала, стояла на своем, пока старшая по возрасту не пустила в ход свою коронную фразу:

– Молчи, дурак!

Это словосочетание применялось в тех случаях, когда исчерпывались все иные аргументы в очередном споре. Нередко слова подкреплялись шлепком по заду, тычком по голове и тому подобными антипедагогическими приемами.

Рукоприкладством-«лайт» в семье занималась лишь бабушка Нюра. Приемная мать Зоя Максимовна, надо отдать ей должное, детей ни разу пальцем не тронула. У «Миколавны» шлепки и подзатыльники прилетали легко и непринужденно, как птички. Скорей всего, она отточила эти навыки в процессе воспитания собственных детей. Наказания выходили не обидными, не болезненными, и Натка, слушая впоследствии строгие внушения приемной матери, не раз думала: лучше бы стукнула, как баб-Нюра, да отпустила. Как бы бабушка ни горячилась, внучки чувствовали ее безграничную любовь.

Натка всегда ощущала бабушку более родной, чем родную мать. Та в восприятии девочки была не более чем далеким эпизодом, прекрасной, но все же гостьей. А бабуля – большая, шумная, теплая, пахнущая едой – всегда была своей, самой-самой близкой.

Бабушка Нюра обладала прекрасным голосом, знала множество песен, пела их выразительно, с душой. На всю жизнь сохранились в памяти Натальи Алексеевны строки о том, как в степи глухой замерзал ямщик, как ехал на ярмарку ухарь-купец или о том, как «горе-горькое по полю шлялося и на нас невзначай набрело».

А еще пелись веселые: «Ой, пид вишнею, пид черешнею стоял старый з молодою, як из ягодою» или «Я на горку шла, тяжело несла. Уморилась, уморилась, уморилася!» Под эти задорные припевки, одновременно варя еду или гладя белье тяжелющим чугунным утюгом, бабуся иногда начинала притопывать, приплясывать, и жизнь казалась весело-прекрасной.

* * *

О том, что беда уже притаилась под дверью, никто из детей не догадывался. Взрослые виду не подавали, молча тревожась о жене Алексея Михайловича. В тот мартовский день все шло, как обычно. Бабушка шила, внучки играли возле нее на полу, расставляя кукол по игрушечным домикам. Когда в дом вошла почтальон, бабушка подумала, что принесли обычные газеты. Но женщина достала из огромной сумки невзрачную сероватую бумажку, оказавшуюся телеграммой.

Бабуля вчиталась в лаконичное сообщение: «Умерла Анна, похороны шестого», вскрикнула и едва удержалась на ногах. Потом с плачем кинулась к детям, прижала к себе, приговаривая: «Деточки вы мои, нет больше вашей мамы!» Сестры ударились в рев – не от горя, скорее от страха, непонимания происходящего.

Потом начались сборы. В Новосибирск поехали бабушка с дочерью Алей и внучками, внезапно ощутившими собственную бесприютность. Всю ночь тащились по темноте на каком-то пассажирском поезде, подолгу стоявшем на каждом полустанке. В город приехали рано утром. Оттепель сменилась резким похолоданием и метелью. Пробираясь через заваленные снегом улицы, скользя по присыпанному белой крупой льду, кое-как добрались к домику на улице Сакко и Ванцетти.

Около гроба уже толпилась куча народу. Голову женщины с закрытыми глазами, казавшейся совсем чужой и незнакомой, покрывал черный бархатный шарфик. Тело скрывало белое полотнище, усыпанное яркими бумажными цветами. Вот и сбылся тот страшный сон, который Наташа увидела еще совсем маленькой девочкой…

Сестры бросились к отцу. Он сильно прижал их к себе и заплакал едва ли не навзрыд. Потом было много всякой толкотни и суеты, сопровождающей любые похороны. Непогода разгулялась не на шутку. Детей решили не брать на кладбище, оставив с кем-то из взрослых.

Сильнее всех убивалась бабушка Ульяна. Смерть дочери так отразилась на ее здоровье, что она пережила Аннушку всего на несколько месяцев. Одну похоронили в марте, другую в сентябре. Их и положили рядом, в одной оградке.

Сестер на вторые похороны не возили. Вернувшись в комнатушки бабушки Нюры, продолжавшие оставаться их временным домом, дети зажили прежней жизнью. Только ближние и дальние родственники, проживавшие в том же поселке, стали что ни день причитать над нами, называя «сиротинками». Ужасное, отвратительное слово, от которого на глазах Натки всегда выступали непрошенные злые слезы.