Дожили мы до 1949 года — ни из военкомата, ниоткуда мне вестей не было, никто меня не тревожил. На работе все относились ко мне хорошо. Потом привлекли к работе с призывниками — я был начальником Славгородского учебного пункта по военной подготовке призывников.

И даже подумывал о поступлении в партию, хотелось мне понять ее изнутри. Я чувствовал, что меня бы приняли. Но я боялся высовываться. Опять боялся любого расследования, лишнего ко мне интереса. Думаю, это же запросят сведения обо мне... Тут-то все выяснится... И мне скажут: “Что же ты, гадюка, хотел к нам пролезть?”

Я не знал, чем это могло для меня кончиться, и не стал рисковать. Жил по принципу: “Не буди лихо, пока оно тихо”. Трудно было вообще представить, чем эта ситуация кончится. Перестал я о партии даже мечтать.

И вот как-то в 1949 году ко мне в цех пришел наш парторг с сообщением, что меня вызывают в сельсовет. Пришел я туда... Там мне выписывают повестку — завтра к такому-то времени я должен был явиться в Синельниково по адресу: ул. Шевченко, д. 39, кабинет №3 — к следователю Трутенину.

Поехал. Нашел это здание. Вошел. Справа по коридору кабинет №1 с табличкой, что там располагается начальник. Открыл эту дверь, смотрю — начальник допрашивает какую-то женщину. Поднял голову ко мне, крикнул:

— Не туда! Идите дальше.

Прошел дальше, нашел нужный кабинет, открыл. Смотрю на этого Трутенина — молодой, щупленький лейтенант.

— Садитесь, — приглашает меня.

Я сел. Вот он начинает расспрашивать...

— Где вы живете?

— В Славгороде, — отвечаю.

— Где служили? Где попали в плен?

Оп-па! — думаю. Узнали про плен. Ну теперь начнется... Но делать нечего. Спокойно отвечаю.

— Где служили?

— В 46-й приморской армии.

— При каких обстоятельствах попали в плен?

Я ему все-все рассказал про обстоятельства. Он выслушал, что-то записал, но про обстоятельства уточнять не стал.

— Как вы ушли из плена? — спрашивает.

И это я ему рассказал, даже назвал свидетелей: и Петра Левченко, который видел извне, как я бежал на ходу поезда, и Ивана Крамаренко, что был свидетелем, находящимся внутри вагона.

— Хорошо! — говорит мне следователь. — Допрос закончен.

— А дальше что? — спросил я у него.

— Езжайте домой, спокойно работайте. У вас все в порядке.

Конечно, от его слов стало легче на душе, но еще какая-то неопределенность мешала жить, потому что не была подведена итоговая черта под моей историей. Так чувствует себя больной, которому не сообщили диагноз, или путник с камешком в ботинке.

Проходили годы... а я все ждал, что вопрос с моим пленом прояснится и мне скажут: то ли простили мне его, то ли посчитали не виной, а несчастным случаем. Но после допроса у Трутенина меня больше никто и никогда не беспокоил.

До 1957 года я не имел конкретности по этому вопросу и ничего не знал, ничего. Чем же закончилось это дело, куда оно делось? Кто на него повлиял?

Наверное, я не дожил бы до преклонных лет, сгорел бы от нервного истощения... И правда бы никогда не дошла до меня. А так дошла странной дорожкой... Вот какой.

В 1957 году я попал под следствие за драку. Казалось бы, дурное и непристойное дело, но вот как бывает — оно для меня обернулось избавлением и счастьем!

В конце следствия следователь пришел за мной в тюрьму, забрал с собой, через весь город провел без наручников в свой кабинет — чтобы я подписал 200-ю статью об окончании следствия. Я подписал. И тут как-то незаметно он перевел официальный разговор в неофициальный, житейский... Возможно, намеренно так сделал, чтобы сообщить кое-что важное, чего я, по его мнению, мог не знать. И он не ошибся. Того, что он сообщил мне дальше, я не только не знал, но тревожно и тяжко ждал долгие годы! Короче, он рассказал, что при расследовании дела посылал запросы обо мне во все инстанции. И из Москвы пришла справка, что военным трибуналом Крымского военного округа я был сужден к высшей мере за то-то и то-то... Но спустя ровно два месяца военная прокуратура мое дело пересмотрела и вынесла вердикт об отсутствии состава преступления. Дело она закрыла, а вынесенный по нему приговор — отменила.

Ну не насмешка ли судьбы?! Ровно через 2 месяца после преступного решения трибунала, все было исправлено и забыто... Всего 2 месяца надо мной висел этот злокозненный приговор, вынесенный перестраховщиками или врагами советского строя... А потом он был отменен. Но какой мучительный след он оставил во мне, как перевел мою молодость... За что?!

Те люди, которые принесли мне в лагерь страшную весть о нем, в это время еще воевали. Но какая подлость — ославить человека на открытом судилище, а снять с него обвинение втихомолку! Из-за этой подлости у всех на памяти осталась только старая информация, на то время уже устаревшая и аннулированная. Если бы решение военной прокуратуры по моему вопросу тоже было гласным, мои товарищи знали бы об этом, и я был бы просто проинформирован ими об этой истории. И все!

А так что получилось? Если бы мои однополчане мне ничего не сказали, если бы я их не встретил, то жил бы себе спокойно и никогда бы не узнал, какая трагическая беда нависала надо мной и как благополучно ее от меня избавили. Я бы прожил жизнь без надрыва и горечи.

Получается, не было у меня никакой судимости, а я жестоко сгорал от страха целых 15 адских лет! Целых 15 лет я не спал по ночам...

Во время войны я мог убежать в Америку или еще куда-то, где никакой советский приговор меня бы не достал. Но это было бы неправильно, ибо подтверждало бы мою вину перед Родиной. А я не хотел жить отдельно от нее, да еще отягченный виной! Без чувства Родины жить трудно. На это способны только отщепенцы, а я имел другую душевную конституцию, и не желал быть волком-одиночкой в чужом мире.

Поэтому, хоть как ни трудно мне было, я решил дожить до победы над немцами, а потом уже искать прояснения этого вопроса. Я верил, что после войны будут пересмотрены многие сложные дела и суровые приговоры, и тогда засияет правда! Славяне — духовно одаренный народ, не алчный, не агрессивный и не человеконенавистнический. Я нигде ничего плохого не сделал и каждый мой шаг был продиктован добром и долгом. Я верил в справедливость, вот почему и хотел дожить до победы.

Мне страшно было от одной мысли, что я могу погибнуть, а к моим детям, родным и знакомым дойдет неправда обо мне и я останусь в их памяти подлецом.

— Вы не представляете, какой камень сняли с моей души, — благодарно сказал я следователю после его рассказа. — Теперь в мою жизнь вернутся краски. Я всегда буду помнить вас, поверьте...

Следователь посмотрел на меня долгим взглядом и говорит:

— Как же ты жил все это время?

— Да вот видите, как — нервничал и боялся. Так что в конце в конце концов сорвался и избил негодяя...

— И ты еще шел воевать за страну, осудившую тебя на расстрел? Это невероятно! Мне жаль, что этот разговор не состоялся до окончания следствия... Ей-богу, я бы снял с тебя все обвинения...

— Ну, что ж теперь... — сказал я. — Ваши обвинения легче тех, от которых вы меня окончательно избавили.

После этого я очистился от тягостных мыслей и успокоился, почувствовал облегчение на душе. Но что-либо менять в своей жизни было уже поздно — возраст ушел. Так я и остался необразованным рабочим. Ах, как мне больно, как досадно от этого...»

Остается только добавить, что и тут судьба не пощадила Бориса Павловича, дорисовала черную акварель этого драматического сюжета все теми же мрачными красками — на отбытие наказания бросила в Желтые Воды, в городок с урановыми рудниками.

Не там ли он хлебнул лишнего облучения, в итоге приведшего к страшной смерти? И хоть он не был на урановых шахтах, а только являлся временным жителем Желтых Вод, и хоть наука утверждает, что индивидуальные годовые дозы облучения населения, проживающего вблизи урановых рудников, крайне низки и безопасны, но все же, все же... Все же это совпадение нельзя воспринимать как благо... а лишь как еще одно посягательство на жизнь нашего героя.