— Значит, вы дичаете, а мы развиваемся, — смеялась над ним жена. — Вы катитесь под горку, а мы идем вверх. Так что тебе лучше быть с нами.
Конечно, он понимал, почему так получалось, потому что родители его жены были сельскими людьми, крестьянами и занимались земледелием — новым и слишком неинтересным для него трудом, однообразным и тяжелым физически. Им слишком часто приходилось ходить в запыленной одежде, пропитанной ветрами и травами, а не парфюмерией. В их доме царил культ земли и плодородия, а в красном углу от рождества до новой жатвы стоял дидух[9] и пахло зерном и хлебом. Эти люди не знали моды и роскоши, жили по крестьянскому укладу, почитали стихии и любую от них благодать. Нет, все это ему не нравилось.
Он был недоволен своей жизнью, грязной работой на заводе, и не видел, как можно было это исправить. Сначала, когда у матери только появился Прокофий Григорьевич, еще не обнаглевший и старающийся угодить жене, он обещал, что отдаст пасынка в обучение своему двоюродному брату — бондарю из Синельникова. В основном этот человек делал бочки. А бочки — это было что-то еще с детства знакомое Боре, ибо имело отношение к их аптеке: в бочках отец хранил лечебные вина и настойки трав. Но со временем распоясавшийся пьяница забыл о своем обещании.
Почему Борис не пошел по стопам матери? Почему не стал портным как Михаил Феленко, его двоюродный брат из Запорожья? Этого он и сам не знал. Видимо, тут сказалось влияние отца, который готовил его к наукам, а не к ремесленничеству... Помнится, мечтал Павел Емельянович, что сын превзойдет его и станет не просто аптекарем, а настоящим ученым фармацевтом.
Да какая разница, что было в начале его пути?! Теперь Борис Павлович был гражданином Советского Союза, где все-все было устроено раздражающе не так, как в стране его детства. Тут люди жили словно на юру, как в доме без стен — открыто и доверчиво, деля одну на всех судьбу. Борис Павлович не понимал, что такое коллектив, общественный интерес и почему им надо отдавать предпочтение перед отдельным человеком и его запросами.
Новая жизнь настала в конце лета 1935 года, когда ему исполнилось 16 лет. Это был возраст, с которого в СССР позволялось подросткам работать на производстве. И так как его сестра Людмила некогда коротко работала на Государственном чугунно-литейном механическом заводе «Прогресс», то и брата туда повела.
— Что ты умеешь делать? — спросили у Бориса в отделе кадров, чтобы понять, куда его лучше определить.
Как видно из названия завода, основными переделами[10] там были чугунное литье и последующая механическая обработка отливок. Все это представляло собой грязные работы, грубые монотонные операции, не требующие квалификации, к тому же производимые в агрессивных средах, какими являются и песчано-глинистые формы, и смазочные масла, используемые в механических станках, и железные опилки.
— Умею носить тяжести, — добросовестно признался мальчишка, — ну и... что-то делать.
— Правда? И что же ты умеешь делать?
— Могу любой замок починить, ключ к замку выпилить.
— Так... — начальник отдела кадров почесал нос, надавленный очками. — Значит, выпилить... Ну что же, наверное, тебе понравится профессия слесаря-инструментальщика.
— А что это?
— Это? — переспросил кадровик. — Это, брат, престижнейшая специальность! Слесарь — это работник, выполняющий обработку металлов в холодном состоянии при помощи ручного инструмента и вспомогательных средств. А также он может производить сборку, монтаж-демонтаж и ремонт оборудования, машин, механизмов и устройств. Это как машинный врач. Понимаешь?
— Мастер на все руки? — паренек быстро сообразил, что к чему и дал согласие.
— Итак, зачисляю тебя учеником слесаря-инструментальщика. На кого мы выписываем трудовую книжку? Говори свою фамилию.
— Диляков Борис Павлович, — ответил тот.
Быстро пролетело два года, в течение которых, Борис Павлович из ученика превратился в опытного слесаря, а потом и в наладчика оборудования. У него обнаружилось природное чутье на любые виды движения, на его передачу в узлах механизмов и на использование движения для производства полезной работы машинами и механизмами.
Мастер инструментального участка на нового слесаря, способного без технической документации собрать любую машину, о работе которой имел кое-какое представление, нарадоваться не мог.
Но вот Борису Павловичу исполнилось 18 лет, настала пора получать паспорт, о чем его заранее известили из отдела кадров.
— Где его получают? — спросил парень.
— У нас, в сельсовете, — разъяснили ему. — Да пусть мать сходит и возьмет, чтобы ты не тратил время.
Через день мать принесла Борису Павловичу паспорт на имя Николенко Бориса Павловича.
— Почему Николенко? — спросил Борис Павлович, начавший забывать кишиневский разлом и связанные с ним тайны.
— А ты как на заводе записался? — строго спросила мать.
— Я... ну... по отцу... — промямлил Борис Павлович, поняв, что допустил досадный промах.
— Мало нас жареный петух клевал? Как ты мог так забыться?! Из-за этой проклятой фамилии я замуж за Проньку вышла... — запричитала Александра Сергеевна. — А ты забыл… Теперь скажешь начальникам, что тебя отчим усыновил. Понял? А он почти усыновил, потому что карточки на тебя получает, как на своего сына Николенко.
— Понял, — нахмурился Борис Павлович, радуясь, что отчество его осталось прежним, по родному отцу.
Впрочем, в отделе кадров на это не обратили внимания, восприняв новую фамилию паренька с должным пониманием. Только Александра Сергеевна порадовалась, что окончательно избавилась от кишиневского следа в документах и так напутала в имени сына, что найти его стало невозможным.
Теперь на памяти о старой жизни можно было поставить точку. «Наверное, моего мужа давно нет в живых» — с горечью думала она иногда, свято веря, что живой Павлуша непременно отыскал бы ее.
Объявлена война!
Начало войны застало Бориса Павловича в Смушевой[11], где жена его учительствовала по распределению, а он работал механиком МТС. Он никогда не рассказывал о том, от кого и при каких обстоятельствах узнал о страшной беде. Как-то узнал... И пережил в тот момент такой стресс, что возвращаться к нему мыслями решительно не хотел. Чернее дня в его жизни не было. Все последующие за этим трагедии, расстрелы, плен, ранения, угоны и прочие драмы и потери уже были ожидаемыми, ибо стали следствием того, что случилось 22 июня 1941 года, в 4 часа утра.
Конечно, был испуг! Но не угроза смерти стала ему причиной, а личная ответственность перед страной и семьей за судьбу их будущности. Справится ли он? Или сил его на победу не хватит, и тогда весь мир пойдет прахом? Он лучше многих других понимал, что обезвреживать захватчика придется ему, что за него никто этого не сделает, что сейчас в стране нет силы крепче и выносливей, чем он — молодой мужчина.
Пока война докатывалась до Славгорода, пока шли через него потоки беженцев, славгородцы — всей силой души веря в своих защитников — все же под диктатом трезвого рассудка собирали сведения о жизни в оккупации, о поведении немцев там. Наш народ всегда умел надеяться на лучшее, но вместе с тем готовиться к худшему, поэтому и стремился все знать.
А утешительного было мало. После прихода немецких войск на оккупированных территориях устанавливался жестокий «новый порядок», при котором не было даже подобия гражданской вертикали власти — действовало военное управление.
С первых же дней гитлеровцы и их пособники начали массовые репрессии. В первую очередь убивали евреев и тех, кого считали «советскими активистами», затем — заложников, которых они называли не иначе как жидобольшевистскими собаками, и «нарушителей» установленного оккупационного режима.
Когда-то (с 1905 по 1917 год), Славгород входил в черту постоянной еврейской оседлости и был заполонен ими, но с той поры здешние евреи выкрестились в Православие и так ассимилировались, что стали писаться украинцами, так что по этой части расправа им не грозила. Но семью приезжего главного инженера завода «Прогресс» (фамилия Светлов) славгородцам пришлось-таки два года прятать по погребам. И слава богу, что ни Стекловы, ни их благодетели не пострадали.
