— Жил ты паскудой, вот и сдыхаешь, как собака, — присаживаясь, сказал Зёня. — Рак, знаешь ли, страха не любит, а ты же все время воровал и трясся, воровал и трясся. Что же теперь... Терпи!
Григорий Афанасьевич закрыл глаза — от него скрывали страшный диагноз. Люба говорила, что это диабет, острая стадия... Мол, выздоровление врачи предполагают долгим и тяжелым, но жить ты будешь. Да, будут диеты, постоянные уколы, строгий режим... Но ведь это ерунда по сравнению со счастьем видеть солнышко. Врала, значит... для его спокойствия.
Но сейчас Григорию Афанасьевичу вдруг стало не так страшно от болезни, о которой сказал Зёня, и не так обидно от милосердных врак жены, как стало больно от обвинений в воровстве.
— А ты ворованное брал, не брезговал, — с отдышкой сказал в ответ. — Свинкам сытым радовался.
— Брал, но не воровал. А ты — вор и нищеброд, потому что только возле меня м’яса наелся! — он так и сказал «м’яса», на украинский манер, чтобы еще раз уколоть собеседника тем, что он низкий человек и все его цели и поступки — низкие.
— Да ведь и ты не голодал, ел то мясо, — как можно благодушнее сказал Григорий Афанасьевич.
— Йолоп ты! — весело вскричал Зёня. — Ты даже не понял, что на твоих кормах я держал для себя курочек. Свинина — не для меня.
— Значит, не воровал?
— Значит, значит, — откровенно глумился Зёня над тем, кто его считал своим другом.
— А как же сельповская касса? — улыбнулся Григорий Афанасьевич. — Ведь ее же ты грабанул.
Пока Зёня сглатывал воздух от неожиданности, Григорий Афанасьевич продолжал:
— Я знаю, что это твоя работа. Могу похлопотать о возобновлении дела. Не переживай, улики у меня найдутся. Хочешь? Неужели ты не понял, что не будь меня рядом, ты бы схлопотал изрядный срок? Я же тебе, подлецу, ни разу ни слова не сказал, не упрекнул... Как же ты можешь теперь плевать мне в лицо?
— Больной бред! И зачем я возился с тобой, нянчился с твоими ублюдками кривоногими, нахваливал жену-уродку... Только марался. Тьху! Одно радует — жить тебе осталось даже не недели, а считанные дни, — и Зёня вышел, хлопнув дверью.
Наутро следующего дня Григорию Афанасьевичу стало плохо, вызванный врач констатировал инфаркт сердца. Спасти больного не удалось.
— Впервые вижу, чтобы раковый больной умер от инфаркта, — качал головой врач, обращаясь к Любови Ивановне. — Что с ним случилось накануне?
Не зная правды, та махнула рукой и сказала первое попавшееся:
— Узнал о своем диагнозе.
Конечно, с дистанции времени многое видится четче, становится почти очевидным и понятным. Например, вскоре после смерти Лысенко Зёня начал строить новый дом. Широко размахнулся! За один год, наняв нужные бригады строителей, подвал сделал, как бомбоубежище, стены возвел высокие, крышу, кровлю — все в лучшем виде. Даже загрузил в подвал мебель для всех комнат, новое постельное белье, шторы, посуду, кухонную технику.
Начал делать внутренние простенки. И тут в новую хату тихим шагом вошла Александра Сергеевна.
— Покажите, где тут будет моя комната, — попросила Зёню.
— Какая твоя комната? — возмутился сынок. — Тебе мало твоей хаты? Мы тебе ее освободим — наслаждайся.
— Ты шутишь? — уточнила Александра Сергеевна.
— Не шучу! — грубо отрезал Зёня. — Не хватало мне еще в своем доме нюхать твои старые лохмотья.
— Ну ладно, — старушка поджала губы. — Поживете вы здесь без меня, — с тем и вышла.
А назавтра сожгла документы на новый дом, все до последнего листика. Да хитро как сделала: чтобы ее не обвинили в злом умысле, заодно и на свою хату бумаги спалила. Мол, по недосмотру получилось... Искала, чем бы дрова в плитке растопить...
Зная, каким взрывным и необузданным был Зёня, можно было думать, что за такую выходку Александре Сергеевне достанется от него на орехи, что он исколотит ее до полусмерти, и рука у него не дрогнет. Но ничего подобного не случилось, даже большого скандала не произошло. Только вот что со временем поразило родню, знавшую об этой истории: почему-то Зёня не стал восстанавливать документы на хату, более того — с тех пор остановил стройку и больше в новый дом ни гвоздя не забил. Так тот дом и простоял более 40-ка лет, до самой его смерти, неоконченным.
Вот настоящая загадка! Загадка с догадками: наверное, Александра Сергеевна так много знала о своем невменяемом сынке, так много могла сказать о нем, даже чем-то доказать свою правоту, что он просто заглох. Она после этого даже не боялась жить с ним под одной крышей. Что-то было в ее руках, что крепко-накрепко держало его в узде. Ох, с тех пор и посейчас попахивает от того его смирения не просто изменой родине, но, возможно, и чужой кровью...
Но теперь никого уже нет в живых, не спросишь, не упрекнешь. Только Евгений Сергеевич, много знающий и все еще энергичный, где-то обретается в Нью-Йорке. А как же? Все ниточки ведут туда...
Как многие из мужчин, Зёня любил технику, и не отказывал себе в удовольствии пользоваться ею. Отчасти это было вынужденно — на их краю не было воды. Рой или не рой скважину, до воды не доберешься. И все люди пользовались водой, которую привозили из чужих колодцев. Везли издалека: то с противоположного края села, то вовсе с привокзального хутора. Как тут обойтись без транспорта? Вот для привоза воды Зёня держал во дворе тяжелый мотоцикл, в коляске которого неизменно стояли два молочных бидона для воды. А на работу и за покупками ездил на «Запорожце».
А тут вдруг, остановив строительство дома, купил себе новенький «Москвич-412» — загляденье, а не машина. По такому случаю «Запорожец» был изгнан из гаража и поставлен под грушей, а в гараже поселился «Москвич».
Странный образ жизни вели Зёня и Муля — за всю жизнь они только два раза съездили в Киев к Евгению Гончарову, племяннику Зёни, который был годом его моложе. И то на поезде. Остальное время провели в Славгороде и его окрестностях. Никогда и никуда больше не выехали — ни по делам, ни в отпуск, ни в гости, ни курам на смех...
Для поездок по Славгороду и ближним хуторам Зёне вполне хватало «Запорожца», а то даже и мотоцикла. А новенький «Москвич» ни разу не был выгнан из гаража! Так и простоял там несколько десятилетий, пока его кузов не сгнил и не покрылся дырками. В последние годы своей жизни Зёня за малые деньги продал его мастеровым мужикам, которые из старых машин делали новые и перепродавали.
Вот таким был Зёня. Детей у них с Мулей тоже не было — шпионам и предателям родины обременяться нормальной семьей не полагается.
Смолоду Зёня жаловался на печень, на сильные изжоги, но никогда не лечился. И вообще никогда не обследовался, так что трудно сказать, от чего он умер. По виду можно было думать на рак или на цирроз печени, возможно, на сахарный диабет... на нечто подобное. Последнее время он тяжело болел, жаловался на опухшие ноги, года за два до смерти перестал подниматься. Зёни не стало весной 2009 года. Хоронила его старшая дочь брата Бориса, присутствующая рядом Муля уже еле передвигалась, — у нее официально обнаружили рак гениталий. После похорон Зёни местные медики забрали Мулю в больницу, где и досмотрели до конца. Она пережила Зёню ровно на два месяца.
А после этого в течение недели ночные воры разобрали по кирпичам их почти готовый дом, проникли в подвал и все оттуда вынесли. Но сохраняемое там добро за 40 лет прогнило и распалось у них в руках.
Все, к чему прикасались Зёня и Муля, пошло прахом, никому не принеся пользы. Об откровенном вредительстве говорить излишне, о нем читатель догадается сам.
Из огня да в полымя
Без доли цинизма можно сказать, что конец мучениям Александры Сергеевны положили немцы. Ей, прожившей всю молодость в национальном многообразии, приход оккупантов не показался чем-то из ряда вон выходящим, нарушающим основы бытия. Конечно, плохо, что немцы вторглись со стрельбой и взрывами, грубо командовали людьми, забирали у них хорошие вещи и еду. Но на своем веку она уже видела и перемену власти, и борьбу за отстаивание узкогрупповых интересов, и завоевание земель и понимала, что обыкновенные люди в этих процессах ничего не решают, что они просто невольные статисты. Так было в России времен революции и Гражданской войны с разгулом махновщины, так было и в Ираке, где вообще все постоянно кипело и плавилось, то же она застала и в Кишиневе.
