Сердце мое защемило. Что творится?! Тринадцатилетнего парнишку гитлеровцы преследовали, как преступника. Четыре месяца он находился на холоде, на дне сырой, темной ямы!

На следующий день я посадил сына в машину, идущую в Киев.

— Поезжай, сынок, домой к маме. Привет ей и Толику.

— Я на фронт хочу! Возьми меня с собой.

— Нельзя, ты еще маленький. Учиться надо, Володька. У тебя и так два года пропало.

Так мы снова расстались с сыном. Товарищи и завидовали мне и сочувствовали. Они, солдаты, знали, что такое короткая встреча и вынужденная разлука.

Я долго следил за удаляющейся машиной, пока она не скрылась за поворотом…

Настал 1944 год. Войска 1-го и 2-го Украинских фронтов, продвигаясь одни на юг, а другие — на запад, создали возможность окружить в районе Корсунь-Шевченковского крупную группировку противника. А немецко-фашистское командование игнорировало эту угрозу и фанатично цеплялось за правый берег Днепра. Кое-кому там еще мерещился Киев, еще чудилась возможность отрезать и разгромить наши наступавшие в направлении к Умани соединения.

Нельзя было не использовать благоприятных обстоятельств. И 1-й Украинский повернул на восток. А затем встречным ударом армии двух фронтов разрезали оборону противника и соединились под Звенигородкой. Десять вражеских дивизий, одна бригада и несколько артиллерийских, танковых и инженерных частей оказались в «котле».

В этих боях участвовал и наш корпус. Надо сказать, бои были тяжелыми. Обстановка непрерывно менялась, часто становилась запутанной, когда враг оказывался не только впереди, но и сзади, когда не ясно было, откуда ожидать его контратаки.

Штаб корпуса не всегда успевал следить за изменяющейся обстановкой и ориентировать нас. Вот тут и пришлось основательно потрудиться бригадным разведчикам.

Хорошим организатором проявил себя Хромов. Он всегда отличался необычайной работоспособностью, за что получил у нас шутливое прозвище «пятнадцатисильный». В те же горячие дни Дмитрий Васильевич, по-моему, вообще ни разу не спал. Во всяком случае, всегда, когда я его видел, он был на ногах и сосал свою неизменную трубку-коротышку, часто потухшую.

Всегда спокойный, уравновешенный, не проявляющий и тени суеты, наш начштаба успевал делать все: проинструктировать разведчиков и изучить добытые ими сведения, держать связь с батальонами и соседями, докладывать об изменении обстановки в штаб корпуса и предлагать мне варианты действий в новых условиях. Нужно сказать, что благодаря Хромову и руководимому им коллективу штабных работников мы постоянно были в курсе фронтовых дел и ни разу ни на минуту не потеряли управления батальонами, что в тех условиях было вовсе не исключено.

А какой выдержки человек был Дмитрий Васильевич! Из разговоров с ним я знал, что в оккупации, в Шполянском районе Киевщины, осталась его семья. Он много рассказывал мне о жене и сыне, и из этого легко было понять, как он любил их и как скучал.

Долгое время бригада действовала в тридцати пяти километрах от его дома, но узнать что-либо о семье Хромова не удавалось. И вот однажды, находясь в соседней бригаде у полковника Кошелева, я встретил там одного из работников Шполянской подпольной партийной организации. Он, конечно, знал и Хромова и его жену — инструктора райкома комсомола, а в оккупации — организатора молодежной подпольной группы.

Рассказывая об этом, подпольщик вздохнул:

— Да, хорошая была женщина.

— Почему «была»?

Опять вздох и большая пауза.

— Потому что нет теперь Оксаны Карачун. Гестаповцы охотились за ней. Выяснили, у кого в деревне находится ее сын. Стали следить за домом и однажды ночью схватили Оксану, пришедшую навестить малыша. Утром на виселице в Шполе повесили мать, сына и старушку, прятавшую его…

Несколько дней я ходил под впечатлением услышанного. Дмитрию Васильевичу не решался сказать. Чувствуя свою вину, не мог смотреть ему в глаза. Но когда-то он все равно должен узнать правду. Пришлось выложить все, что услышал.

Я видел, как бледнело лицо Хромова по мере моего рассказа. Потом он закрыл его руками и долго так сидел, не проронив ни слова. Уважая его горе, мы не беспокоили майора…

Во время окружения немцев в районе Корсунь-Шевченковского и меня постигло горе. Погиб мой верный товарищ, друг и помощник подполковник Михаил Федосеевич Маляров.

Мы вместе со стрелковой дивизией полковника Пузикова атаковали населенный пункт. В самый разгар боя одна из «тридцатьчетверок» неосторожно, не рассчитав крутизны, наехала на бугор и чуть не завалилась набок. При этом у нее свалилась гусеница.

К месту происшествия поспешил начальник политотдела.

— Что думаете делать? — спрашивает Маляров у танкистов.

— Придется бугор срывать, — нерешительно ответил за всех командир машины младший лейтенант Обухов. Он понимал, что, если лопатой копать, работы на многие часы хватит.

— Нет, это слишком долго. Как вы считаете, нельзя ли взорвать бугор?

— Пожалуй, можно, — улыбаясь ответил Обухов. — Вырыть ямку и заложить немного взрывчатки.

Комсомольский экипаж взялся за работу. Михаил Федосеевич помогал танкистам. Вот уже бугор поднялся в воздух и танк выровнялся. Осталось надеть гусеницу, но это уже не составляло большого труда.

Когда почти все было кончено, поблизости разорвался снаряд. Осколок его попал прямо в сердце подполковника. Он умер мгновенно, с застывшей на губах улыбкой. С такой улыбкой умирает человек с сознанием, что жизнь прожита недаром…

В боях невольно свыкаешься с неизбежностью потерь. Смерть людей воспринимаешь как должное. Но после гибели Михаила Федосеевича я много дней не находил себе места. Не мог представить, что вместо него придет другой человек.

И вдруг звонок. Говорит начальник политотдела армии генерал-лейтенант Зеленков.

— Товарищ Шутов, к тебе едет новый начальник политотдела. Хороший политработник.

Я горько усмехнулся про себя: «Хороший политработник. Разве сможет он заменить Малярова?»

— Ты даже не интересуешься, кто он, — упрекнул меня Зеленков. — Твоим заместителем будет майор Шашло…

Шашло?! Видеть его не видел, но слышать приходилось. О его жизни и подвигах много писали газеты.

Сын колхозника, секретарь комсомольской организации колхоза, а потом сельский учитель. Войну начал старшим сержантом, помощником командира танкового взвода.

Осенью сорок первого года уже парторг роты Тимофей Шашло повел в атаку несколько своих танков и разбил тридцать вражеских. Воодушевленная этим, наша пехота отбила у противника важный узел дорог — Штеповку…

Потом полтора года побед и поражений, радостей и огорчений. В сорок третьем, когда наши войска вступили на территорию Украины, Шашло, воевавший тогда на другом направлении, обратился к Никите Сергеевичу Хрущеву с просьбой разрешить ему участвовать в освобождении родной республики. Такую возможность ему предоставили.

Я встречал имя Шашло среди героев — освободителей Киева. Слышал по радио его голос. У памятника Тарасу Шевченко, в день освобождения столицы Украины, он поклялся от имени советских воинов до конца разгромить фашистских захватчиков, полностью освободить советскую землю…

Майор вошел ко мне спокойной, медлительной походкой, доложил:

— Прибыл на должность начальника политотдела.

Быстрым взглядом окидываю его. Плечистый, крепко сбитый. Открытое лицо, темно-серые, чуть-чуть выпуклые глаза, высокий красивый лоб. А вот движения, снова замечаю, медлительны. Это насторожило. В моем представлении политработник должен быть горячим, подвижным. До тех пор встречался только с такими.

— Рад, Тимофей Максимович, — подаю ему руку и почему-то сразу перехожу на «ты». Объяснить это и сейчас не могу. Возможно, оттого, что он на тринадцать лет моложе меня, а скорее всего потому, что много слышал о нем, читал, и он казался мне давно знакомым, близким.