— Верно. Жив и невредим. Сведения принес интересные.

Генерал Мерецков поворачивается к нам, шутит:

— О чем это вы там шепчетесь? Какие могут быть секреты в компании?

— Разведчик, — говорю, — которого мы не чаяли видеть, возвратился. Трое суток по тылам немцев ходил.

— Любопытно. А можно с ним поговорить?

Минут через пять сержант рассказывал командующему о своих приключениях:

— Понимаете, сначала все шло хорошо. Мы по фрицевской обороне проскочили, разглядели, где у них какие орудия, где пулеметы. Назад решили вертаться. Только вдруг снизу треск раздался, и машину толкнуло. «Ну, думаю, не иначе на мину наскочили». И в самом деле начался пожар. Кричу ребятам: «Давай выскакивай». Да где там, поздно! Боекомплект уже рвется.

Старший сержант попросил разрешения закурить. Затянувшись дымом, продолжал:

— Не знаю, как получилось, но пришел в себя в канаве, засыпанный снегом. Лежу и ничего не понимаю. Темно, — значит, еще ночь. Слышу хохот. Понял я, что фрицы осматривают мой танк. Потом все ушли, и я было хотел пробираться в часть. Но сразу передумал: решил воспользоваться тем, что к немцам в тыл попал.

— Вот, товарищ командующий, — Хромов положил перед Мерецковым несколько смятых листков из блокнота. — Шилов сутки ползал вдоль переднего края противника и начертил схему его огня и заграждений.

Все стали разглядывать листки. Да, немцы зря времени не теряли. Оборону свою они насытили орудиями и пулеметами, создали сплошную сеть проволочных заграждений, минных полей, возвели два дерево-земляных обледенелых вала высотой в полтора и шириной в два метра…

Наверное, многое из того, что Шилов нарисовал, командующему фронтом было известно, но не так конкретно. Во всяком случае, он обнял старшего сержанта, поблагодарил и тут же при нас прикрепил к его гимнастерке орден Ленина.

На глазах танкиста заблестели слезы радости, и он не стыдился их…

Утром 12 января авиация и артиллерия Волховского, Ленинградского фронтов и Краснознаменного Балтийского флота обрушили на фашистов массу стали и огня. А потом, вслед за огневым валом, двинулись войска 2-й ударной армии. Навстречу нам пробивалась 67-я армия.

К сожалению, в болотах мощные тяжелые танки потеряли одно из главных своих достоинств — маневренность и оказались довольно-таки удобной мишенью для артиллерии противника.

В тех условиях наступление невольно расчленилось на серию отдельных боев за господствующие высоты. Все протекало до обидного однообразно. Перед атакой опорного пункта целую ночь приходилось прокладывать из бревен и валежника пути для танков. Понятно, что работы шли под непрерывным освещением ракетами и обстрелом.

На следующий день мы наступали, занимали высоту. А дальше высилась очередная, окруженная непроходимой топью, и все повторялось сначала.

Все же к исходу третьего дня нас отделяло от войск Ленинградского фронта только два — три километра.

Несколько наших машин вырвалось вперед и застряло в болотистой лощине. Над лощиной все время висит густая сеть золотых пунктиров. Отстреливаемся вяло, бережем боеприпасы.

Артиллерийский налет прекращается, и на нас с разных сторон, как саранча, набрасывается гитлеровская пехота. Жаль, что болото не позволяет двинуться ей навстречу и давить, давить, давить гусеницами. Пушки же против пехоты много ли сделают? Немцы пользуются этим, подбегают к машинам, карабкаются на броню, грохочут по башням коваными сапогами и автоматами.

Говорят, что в минуты переживаний внимание обостряется и часто останавливается на маловажных деталях. У меня в памяти тоже почему-то осталась долговязая фигура фашиста. Как сейчас, вижу блондина с горбатым носом, бессмысленным взглядом. Не добежав нескольких метров до моей машины, он начинает размахивать руками и надрывает глотку. Через отверстие для стрельбы из пистолета беру его на мушку. Падая, он продолжает комически жестикулировать.

Число гитлеровцев растет. Они угрожающе орут, подкладывают под днище танков материалы для костров. А мы беспомощны.

И вдруг голос в шлемофоне:

— Шестой, шестой, говорит четвертый. — Шестой — это мои позывные, четвертый — Метельского. — Шестой, предлагаю вызвать на себя огонь нашей артиллерии.

— Четвертый, я — шестой. Слышу вас и понимаю.

Вызвать на себя огонь — это реальная опасность погибнуть вместе с фашистами. От такой мысли у меня мурашки бегут по спине. Вспоминаю детей, жену, мать. Неужели я больше никогда не увижу их, не прижму к своей груди? Не увижу чистого неба, золотистого восхода солнца и багрового заката? Нет, что ни говори, умирать не хочется.

Я уверен, что и Юра жаждет жить не меньше чем я. Его ведь ждет молодая красивая подруга Катюша. И все же он первый предложил вызвать на себя огонь артиллерии. Да, надо уметь побороть страх, чтобы и умереть мужчиной.

Вызываю по радио Хромова: сейчас мне особенно хочется услышать его хрипловатый, простуженный голос.

— Одиннадцатый, одиннадцатый, одиннадцатый. Говорит шестой, говорит шестой.

— Одиннадцатый слушает.

Сообщаю свои координаты и прошу быстрее передать их артиллеристам.

Начштаба молчит. Потом глухо говорит:

— Приказание будет выполнено…

Артиллеристы не жалеют снарядов. Частые разрывы разметали врагов. От своих снарядов пострадали и танки. Но некоторые отделались небольшими повреждениями, в том числе и мой.

Ночью, при свете вражеских осветительных ракет, ремонтируем машины и благополучно возвращаемся к своим.

Вскоре решительный штурм дает свои плоды: войска Волховского и Ленинградского фронтов соединились. Блокада города-героя на Неве прорвана.

На некоторое время на нашем участке опять наступает затишье.

В конце апреля в бригаде снова побывал генерал К.А. Мерецков.

Расспросил о делах. Прошелся по экипажам, проверяя готовность людей, потом вдруг спрашивает:

— А где Шилов? Что-то я его не вижу?

Меня вопрос командующего удивил. Ведь он так занят, со столькими людьми ежедневно встречается и все же не забыл танкиста.

— Старший сержант Шилов ранен, товарищ генерал, — докладываю ему. — Находится в госпитале.

— Серьезно ранен?

— Повреждена нога.

— Хороший парнишка. Надо будет проведать его. И было бы неплохо привести к нему на свидание мать, — обратился генерал к одному из сопровождавших его офицеров.

Честно говоря, я думал, что генерал сказал это под впечатлением. Но оказалось, он побывал в госпитале у Шилова в тот же самый день. Об этом потом писала наша красноармейская газета.

В предмайские дни в гостях у нас побывал Леонид Утесов со своими «мальчиками». С первой минуты между артистами и танкистами завязались теплые отношения.

Нас заранее о приезде оркестра не предупредили, и я вначале растерялся.

— Сцены у нас, товарищ Утесов, нет. Надо бы соорудить хоть примитивную эстрадную площадку.

Утесов меня успокаивает. Он и его товарищи хорошо научились приспосабливаться к фронтовой обстановке. Под эстраду можно приспособить платформу грузовика.

— Это можно, — соглашаюсь я.

Подкатывает большой автомобиль, откидываем его борта — и эстрада готова.

— А машина нас выдержит, таких тяжеловесов? — шутит Утесов, обращаясь к окружившим «эстраду» танкистам.

— Выдержит, выдержит, — отвечают ему улыбающиеся воины.

— Ну, раз вы ручаетесь, тогда другое дело. — Утесов вдруг напускает на себя суровый вид, насупливает брови, с ног до головы меряет взглядом своих «подчиненных» и вдруг командует: — Десант, в ружье!

В руках артистов моментально появляются музыкальные инструменты.

— В атаку, марш!

Мы поражены: артисты ловко, прыжками взбираются на импровизированную эстраду. Награждаем их аплодисментами.

В сопровождении оркестра Утесов исполняет несколько веселых, бодрых песенок. Но вот он начинает петь об одессите Мишке, и глаза механика-водителя Скляренко, рослого, крепкого парня, увлажняются.