Цель и смысл любви, которую мы испытываем к детям, – обеспечить этим беспомощным маленьким человеческим созданиям безопасную, надежную, изобильную среду, в которой расцветают разнообразие, изобретательность и новаторство. Это верно и с позиций биологии и эволюции, и с личностной и политической точки зрения. Любовь к детям не задает им направление; она дает им поддержку в путешествии.

Итак, быть родителем – значит просто-напросто любить ребенка. Однако просто любить – это всегда непросто. О парадоксах, странностях, сложностях и неповторимом безумии эротической любви подумано, написано, придумано, сказано, пропето, а иногда и выкрикнуто неимоверно много. И любовь к детям исполнена того же безумия, так же сложна и так же сильна и парадоксальна. Однако разговор об отношениях между родителями и детьми, особенно маленькими, практически всегда ограничен наборами практических инструкций или воспоминаниями о собственном опыте.

В этой книге я сосредоточусь на двух парадоксах: парадоксе любви и парадоксе научения[4]. И тот и другой – часть эволюционной природы детства, и модель родительства явно не справляется с ними. Они возникают и когда мы думаем о детстве с научной точки зрения, и когда мы сталкиваемся с ним лично. Особенно отчетливо эти парадоксы обрисованы в научных исследованиях последнего времени.

Парадокс любви и парадокс научения – вовсе не отвлеченные научно-философские проблемы. Их актуальность постоянно подтверждается практикой, самой жизнью, теми дилеммами, которые встают перед большинством родителей. Именно эти два парадокса лежат в основе тех сложных моральных и политических решений, которые должно принимать наше общество, пытаясь наилучшим способом обеспечить заботу о детях.

Первая дилемма возникает в результате конфликта между зависимостью и независимостью. Родители и другие ухаживающие взрослые должны взять на себя полную ответственность за благополучие самого зависимого из всех живых существ – человеческого младенца. Но в то же время им нужно превратить это полностью зависимое создание в абсолютно независимого и автономного взрослого. Мы начинаем с того, что кормим младенца, меняем ему подгузники и держим его на руках большую часть дня, и эти занятия, как ни удивительно, доставляют нам радость и даже счастье. А кончается тем, что мы – да и то если повезет – изредка получаем ласковое текстовое сообщение из какого-нибудь далекого города. Только представьте себе дружбу или брак, в которых имели бы место подобные крайности, – это выглядело бы крайне странно, а то и откровенно патологично. Между тем эти крайности неизбежно присутствуют в самом начале и самом конце родительства. Дети в младенчестве начинают с такой мощной зависимости, которая не снилась даже самому привязчивому любовнику, а повзрослев, достигают независимости, на которую неспособен даже самый отстраненный и охладевший возлюбленный.

В период младенчества мы контролируем жизнь ребенка во всех ее деталях куда сильнее, чем он сам. Большая часть того, что происходит с ребенком, происходит через посредство родителя или другого взрослого, который заботится о ребенке. Но, будь я хорошей матерью, я бы старалась вообще никак не контролировать взрослую жизнь своего ребенка.

Эта напряженность становится особенно мучительной, когда ребенок превращается в подростка. Наши дети не только автономны и независимы от нас, они, кроме того, принадлежат к новому поколению, которое автономно и независимо от предыдущего. Младенчество неразрывно связано с интимностью: мы в буквальном и переносном смысле не выпускаем младенца из объятий. Но повзрослевшие дети – все равно что обитатели другого мира, гости из будущего, и так оно и должно быть.

Вторая острая дилемма возникает в результате того, что родители любят исключительно своих собственных детей. Я переживаю именно за своих детей. Мы, родители, чувствуем, что благополучие собственных детей для нас превыше всего – важнее благополучия других детей или нашего собственного счастья. В стремлении к этой цели мы бываем, да и должны быть, беспощадны. Представьте себе малоимущую маму, которая живет в очень плохом районе и экономит каждый грош, чтобы отправить ребенка в хорошую частную школу, которая для большинства соседских детей недоступна. И это не эгоизм, не глупость – это героизм.

Однако это совершенно особый вид героизма. Классический способ думать о политике и морали исходит из того, что моральные и политические принципы должны быть универсальными. Справедливость, равенство, честность – предполагается, что эти концепции следует в равной мере распространить на каждого. Но я отвечаю только за определенных, своих детей и забочусь только о них – в гораздо большей степени, чем вообще о детях как таковых. Так и должно быть.

Откуда берется эта специфическая привязанность? Она вызвана не только генетическим родством. Практически каждый, кто заботится о ребенке, со временем полюбит именно это конкретное, особенное чудо. Как нам примирить разительную исключительность любви к собственным детям с более общими принципами политики воспитания детей? И что это будет значить для жизни общества в целом?

Второй набор парадоксов связан с теми способами, которыми дети учатся у взрослых. В мире, где успех определяется образованием, воспитание детей в значительной мере сосредоточено на том, чтобы заставить ребенка учиться больше, учиться лучше и учиться быстрее. Кроме того, в большинстве случаев модель родительства “по умолчанию” является и моделью образования. Идея заключается в том, что взрослые обучают детей тому, что последним надлежит знать, и тем самым определяют их мышление и поступки. Опять-таки идея эта, возможно, покажется очевидной, но и наука, и история подсказывают иные решения.

Первый парадокс касается игры и труда. Всем известно, что дети учатся, играя. Но как именно они это делают и почему? Игра по определению представляет собой процесс спонтанного выплеска энергии, который не служит какой-то конкретной цели. И все же, поскольку игра – повсеместная и неотъемлемая часть детства, она наверняка должна выполнять какую-то особую функцию.

Практически каждый убежден, что детям нужно время для игр, нужно дать возможность играть и развлекаться. Однако, когда мы начинаем регламентировать жизнь ребенка, именно время для игр приносится в жертву в первую очередь. Вместо школьной переменки – зубрежка, вместо мячика и “классиков” – футбольная тренировка. Модель родительства предъявляет нам длинный список того, чем надлежит заниматься детям. Урок китайского, занятия математикой, подготовка к вступительным экзаменам в университет – у детей практически не остается времени, чтобы просто поиграть. Нам это не нравится, но мы не знаем, что тут можно сделать.

Общепринятая мораль и устройство политической системы настаивают на суровой и честной этике труда. Каждый отдельный человек и все общество в целом должны мыслить, планировать и действовать с тем, чтобы добиться тех или иных конкретных целей. Но дети и детство – это же про игру. Почему дети играют? И насколько ценной нам следует считать игру – не только для себя лично, но и на уровне морали и жизни общества в целом?

Ребенок должен со временем превратиться из самого зависимого существа в мире в самое независимое. Точно так же он должен превратиться из того, кто большую часть времени отдает играм, в того, кто большую часть времени трудится. Такая метаморфоза требует значительных перемен в сознании и мозге ребенка. Родители и другие заботящиеся о ребенке взрослые, в том числе учителя, должны каким-то образом управлять этим переходом – так, чтобы и сохранить положительные стороны игры, и показать ребенку выигрышные стороны труда. У школы – основной институции, которую мы используем для этого перехода, – это получается из рук вон плохо. Возможно ли сделать это лучше?