Дорожка привела грифона к серии фонтанов, вода в которых, катящаяся сверху, с высоких лестниц каскада, опускалась к широкому круглому бассейну. В нем по центру располагалась круглая же площадка с каменным ложем и фигурой девушки, державшей кувшин и гроздь винограда, да придремавшей на полуденном солнце.

Вода поднималась из труб над спинкой дивана, укрывая спящую прозрачным пологом, из кувшина тоже лилась вода, пробегая по коленям и складкам платья…

Лорканн почти боялся поднимать взгляд. Проследил ручьи, сбегающие по коленям, изгиб фигуры, скрытой платьем, тонкую талию и высокую грудь, устало опущенную руку.

— Ну здравствуй, Шайлих, — тяжело оперся на бортик бассейна руками. — Я надеюсь, я очень надеюсь, что когда-нибудь Искажение кончится, и ты сможешь проснуться.

Собственные желтые глаза жутковато глядели из темной глади воды, мелькнула в опрокинутой вышине тень Семиглавого, проступил белыми обводами, стоило приглядеться, город Отражений, светящийся в небе.

Вода отражала, запутывала рябью отдельных долетающих брызг, манила и казалась неистребимой, вечно движущейся, родной. Грифон потряс головой — родной-то с чего? Впрочем, вопрос ответа не требовал. Как Лорканн и боялся, одного взгляда было мало.

С тяжелым вздохом старый грифон перемахнул через бортик.

— Вот видишь, что бывает, Шайлих, если оставить меня без присмотра, — улыбнулся горько, медленно подходя к центру все ближе, не смея глаз поднять от кувшина и руки с виноградом, — сразу дичаю, скриплю, превращаюсь в камень, жаль, не весь. Сердце болит очень ясно, моя дорогая бунтовщица.

Вода обволакивала ноги выше сапог, но ощущалась сквозь каменную броню как чуть более плотный воздух, прохладный сквозняк, прихватывающий за икры.

— Шайлих.

Остановился перед фонтаном, не решаясь ступить под полог воды.

С трудом поднял взгляд к её лицу, проследил линию подбородка, мягкие очертания губ, опущенных уголками вниз, прямой красивый нос, полумесяцы сомкнутых век, изысканно изогнутые брови и круто вьющиеся кудри на макушке, встопорщенные явно его давним неловким движением.

Когда Лорканн оставлял жену в фонтане, приходилось торопиться. Впрочем, окружить ее вспомогающими объятиями родной стихии и спрятать от постороннего недоброго взгляда, сил ему хватило.

У благих тогда, перед падением Проклятья, взбесилось время, закрутившись спиралью вокруг клепсидры Дома Волка, уплотнив его, спрессовав там, оставляя другие королевства на периферии, их время, напротив, замедлилось. И две довольно безумные недели Неблагого Двора равнялись девяти годам при Дворе Благом. У Айджиана, вроде бы, прошло пять лет.

Поэтому и Искажение пало на неблагих гораздо стремительнее, отпущенное время сыграло дурную шутку, разворачивая махом все последствия со всех концов. Разорваться на миллион маленьких грифонов возможность отсутствовала. Что-то прихватить Лорканн успел, что-то не успел.

А ещё — кого-то.

Опускаться в воде на колени было неприятно: самая далекая от него стихия реагировала на грифона без восторга, начиная пробирать холодом струй и сквозь камень. Расслабленно застывшая ладонь Шайлих не противилась осторожному жесту Лорканна, вынувшему из пальцев виноград и приложившему кисть к своей щеке.

— Все еще наладится, дорогая моя Шайлих, наладится, вот увидишь, — погладил каменными пальцами щеку. — Откроешь свои синие глаза и увидишь.

Застыл, зажмурившись, наблюдая сны без сюжета и без, собственно, снов — отдельные отрывочные воспоминания о Шайлих. Жест, слово, смех, силуэт возле камина… Возможно, это поможет ей проснуться потом. Ну, он надеялся.

Сколько он так просидел в итоге, Лорканн бы не сказал и под страхом смерти, а когда открыл глаза, на небе догорал уже другой закат. Возможно, следующего дня, недели, месяца или года, трудно было судить.

Тело в камне закоченело, пришлось, пусть нехотя, отпустить Шайлих, отстраниться самому и отойти, выбраться из фонтана. Напоследок, правда, Лорканн не удержался и пригладил хохолок на макушке Шайлих.

Что-то должно, обязано было измениться после его визита! Пусть это будет приглаженный хохолок.

Уходить тоже было тяжело. Тянуло обернуться, проверить, увидеть, что она все еще там. И дышит, пребывая в камне, дышит в своем затянувшемся зачарованном сне.

Дорожки в парке, ветер в ивах, Семиглавый в небе — все раздражало.

Окоченевший и мокрый грифон нога за ногу доплелся до постамента, упал на свое кресло и уснул заново, теперь крепко.

***

День проходил бойко. Голова, по крайней мере, опять раскалывалась, и его куда-то перетащили. Лорканн очнулся, подивившись, что Онгхус не спрятал его куда-нибудь под куст и не прирезал там, обуянный ревностью. Хотя к кому его можно было ревновать, Лорканн сказать бы навскидку не смог. К трону?

Правда, тогда конец жизни грифона отдавал бы дешевой площадной постановкой. Мидир вряд ли бы расщедрился даже на один хлопок аплодисментов.

Приоткрыл на пробу один глаз, не удержался и распахнул оба — Онгхус, видимо, дотащил его до центра лагеря, а там показательно потряс за шиворот: веревки расползлись, а шнуровка рубашки растянулась и почти раскрылась до середины груди. По счастью, сверкать голым торсом не пришлось: дублет с медными застежками держался крепко. После дерганья за шиворот оскорбленный бунтовщик, видимо, швырнул Лорканна в клетку и выставил посреди лагеря.

Швырнул, не жалея ни головы, ни конечностей, да и странно было бы ожидать, конечно.

Грифон помотал головой: уши будто залило водой, но ощущение не прошло, он удивился, что ничего не слышно, приподнял голову, привстал, опершись на локоть, а потом на связанные запястьями руки… И ощутил себя удивленным до последней, совершенной крайности, потому что возле клетки, беззвучно открывая рты, отчетливо выясняли отношения Онгхус и какая-то высокая девушка.

Бунтовщица указывала на клетку и Лорканна в ней, Онгхус свирепел и бил себя в грудь кулаком. Неблагой король понаблюдал за спектаклем некоторое время, и уже совсем решил было порвать веревки, чтобы выломаться из раздражающих прутьев, сломать Онгхусу ребра и спокойно улететь домой, когда девушка посмотрела на него обеспокоенно, встретившись глазами.

Синие очи доискивались ответа, девушка что-то спросила — губы шевельнулись, взгляд стал еще напряженнее, она подалась навстречу, шагнула к клетке, и вот тогда к Лорканну вернулось понимание, к кому его мог ревновать бунтовщик!

Шайлих!

С именем прихлынуло слишком много всего. Голова затрещала так, что, казалось, это можно легко расслышать снаружи, перед глазами помутилось, и Лорканн поднял руку к правой стороне головы, позабыв, что связан. Веревки лопнули от обычного его усилия, бунтовщики шарахнулись все назад — насколько он понял по смутным теням. Кажется, подняли оружие.

Только Шайлих стояла близко, видимая отчетливо, продолжая что-то спрашивать. Схватилась за прутья клетки, дернула, Лорканн вздрогнул, постарался произнести отчетливо:

— Я ничего не слышу.

Глаза Шайлих распахнулись, лицо ее побледнело.

— Но это не значит, что ничего не вижу, — зрение как раз обострилось, видными стали даже потоки магии. — Воды?

Лорканн не хотел ничего такого ужасного, он хотел пить, но Шайлих зажмурилась, повела носом чуть в сторону, наверное, шмыгая, потому что по щеке покатилась слеза. Однако быстро взяла себя в руки и, не отнимая одной ладони от клетки, развернулась к нему спиной, а к Онгхусу и бунтовщикам лицом.

Судя по небольшой вибрации, проходящей по решетке, девушка громко что-то говорила.

В голове что-то влажно щелкнуло, Лорканн накрыл оба уха руками, но громкий звук прорвался и ошеломил, заставил зажмуриться:

— …не слышит и всего-то хочет воды! Уберите оружие! В кого вы целитесь! В скрученного болью пленника!

— Он порвал веревки! — несмело из задних рядов.

— Их повредил Онгхус, когда тряс его и швырял! — в голосе звучало горячее чувство, похожее на выбор или освобождение от душевного груза. — Опустите оружие! Я войду в клетку и свяжу его!