– Hey! I’m here.

– Поднимайся на 52-й этаж, сдавай вещи и проходи.

На том самом 52-м меня встретила модельной внешности девушка в обтягивающем черном платье, такая высокая и красивая, что казалось, будто ее слепили из фарфора. Одно неловкое движение – и она разобьется. Девушка не подала виду, что обратила внимание на мой неуклюжий вид. Из ниоткуда в ее руках появилась вешалка. Она взяла мою куртку и движением руки показала, куда идти. И вот я в шлепках, растянутой футболке и джинсах выхожу в какого-то Кубрика: квартира, если можно ее так назвать, занимала весь этаж. Вместо стен – стекло, откуда открывается вид на весь ночной Нью-Йорк. Мужчины в костюмах, женщины в дорогих коктейльных платьях. В углу комнаты стоит огромный черный рояль, рядом с которым разместился маленький оркестр. Скрипка, контрабас и ударные. Барабанщик гладит свой инструмент кисточками, смычок девушки в красном взлетает вверх, пианист поправляет фалды фрака, и гости начинают аккуратно хлопать, пытаясь не пролить содержимое бокалов. Ну, твою мать. Я чувствую себя как уличный пес, который зашел за кем-то в открытую дверь. Но вот что поражает: никто и ухом не повел. Всем было совершенно наплевать на то, что я в шлепках и джинсах. Рамиро, мой хоуст, в костюме, конечно же, встретил меня с улыбкой. За сутки до мы накуривались с этим дредастым парнем у него дома в Бруклине. Такого преображения я не ожидала.

– Почему ты не сказал мне, что тут все разодетые?!

– Да плевать. Наслаждайся. Что будешь пить?

– Есть шампанское?

Я выдохнула, взяла бокал и вышла на балкон. Впервые за эти дни мне стало хоть капельку легче. Ко мне присоединилась девочка откуда-то из Европы, которая тоже жила у Рамиро. За последние полтора месяца я вообще не общалась с женщинами и была чертовски рада тому, что могу поговорить с девчонкой по душам. Все, что я о ней помню, – это длинные каштановые волосы, смешной акцент и лучезарная, располагающая к себе улыбка. Мы ни черта не знали друг о друге, но обе впервые были в одиночном путешествии и еще не привыкли к этому соблазнительному умопомрачительному чувству, что мы вольны идти на все четыре стороны, еще и в Нью-Йорке. Сила наших впечатлений зашкаливала, вмиг превратив нас в лучших подруг. Нью-Йорк понес нас по своей извилистой, непредсказуемой реке… Черт его знает, что это было, но ближе к ночи мы уже сидели в любимом баре актера, играющего мистера Бига в «Сексе в большом городе», накурившись перед этим с каким-то бродвейским режиссером в подворотне, и чуть не падали с барных стульев от смеха. Весь мир летел в туннель. Пространство растягивало нас, как пластилин, а мы и не пытались сопротивляться. Какой-то португалец уже кусал мою Катерину за щеку, а я только и успевала, что сверкать своей маленькой мыльницей, пытаясь запечатлеть момент. Одни только туалеты, усыпанные живыми лепестками роз, с маленькими фонтанчиками и рыбками в углу здесь стоили больше, чем вся моя квартирка в Балашихе! Через час мы уже фоткались в кругу ментов на Таймс-сквер. В нормальной ситуации (в России) я бы подумала, что идти накуренными заигрывать с ментами – плохая затея. Делать это в чужой стране – идея еще хуже. Но нам было все равно! Следующий кадр – я отнимаю фуражку у одного из ментов, следующий – целую в щеку лошадь, следующий – жадно поглощаю чизкейк, лежа на кожаном диване без света дома. Где-то в промежутке этого всего мы, кажется, поцеловались с Катериной. Я больше никогда не встречу эту девушку, но она навсегда останется хранителем этого золотого мгновения моей жизни, которое нет смысла описывать. Это первое, дикое, резкое, отчаянное чувство вседозволенности и настоящей свободы можно только прожить. В последний день лета я оставила заметку на своей странице.

На следующее утро самолет забрал меня домой. Вернее, в то место, которое я привыкла называть домом. На деле это был ад и настоящее испытание. Родители встретили меня прямо в аэропорту. Светило солнце. Они смотрели на меня улыбаясь… Предполагалось, что я обрадуюсь, но улыбка с моего лица пропала уже на второй минуте… Тогда я впервые в своей жизни с ужасом осознала, что не знаю, кто я. Я понимаю, что сложно в это поверить, но за четыре месяца я разучилась говорить по-русски. Разучилась думать по-русски. Разучилась мириться с грязным воздухом, пробками, недовольными лицами, институтом, поездками в одну сторону в течение двух часов, сраными маршрутками, паршивой едой, дерьмовой погодой и тем фактом, что девять месяцев моей дальнейшей жизни будут практически одинаковыми.

Я вернулась совсем другой. Старая Даша попросту исчезла. А новая потерялась, ведь здесь ее никто не знал. Ей дали тело, декорации и условия игры старой Даши, и только новая Даша знала, что внутри-то теперь она, но что нужно играть роль и пытаться как-то соответствовать. На деле сердце ее было разбито, потому что было оно не здесь. А там, за океаном, куда теперь попасть не представлялось никакой возможности. Ей было с высокой колокольни плевать на все происходящее. У Даши был один смысл жизни, и звали его Дэниел.

Я просыпалась ночью и не могла понять, где нахожусь.

– What time is it? – говорила я Аллкашу, своей близкой подруге со времен школы.

Аллкашом мы ее прозвали не потому что она бухала (нам было двадцать, мы все бухали), а потому что Алла=Алка=Аллкаш.

– Ты опять говоришь по-английски, – отвечала она спросонья и снова отключалась.

Я превратилась в призрак человека, который не говорил ни о чем, кроме Дэниела. Мне было плевать, в чьи уши лить одну и ту же мелодию со всеми «мы же созданы друг для друга» мотивами. До тех пор, пока я ее рассказывала, я была в ней. Такая вот попытка остаться в моменте. А когда история заканчивалась, я искала новые уши и начинала все сначала. На вечеринках я напивалась и звонила в Штаты. Один раз он даже ответил. Его утробный, не похожий ни на какие окружающие меня здесь звуки голос был для меня каким-то лекарством от тоски.

Я поставила себе цель вернуться. Для этого я сдала свою однокомнатную квартирку в Балашихе за двадцатку, а сама переехала жить в двушку на «Выхино» с двумя пацанами из МГУ, где платила семерку, и параллельно с учебой подрабатывала оператором и рекрутером в «Гринпис» и преподавателем английского на дому. Квартирка была что надо: кажется, до нас в ней жила и откинулась какая-то бабушка, потому что воняло там ссаньем и, главное, плесенью. Хата гнила заживо. Грибок распространялся по стенам. Толчок постоянно ломался. Раковина и ванная текли так, что после мытья приходилось выносить целый таз воды. Окна на балконе были выбиты. Словом, атмосфера была что надо. Только заходя в другое помещение, я чувствовала, что все мои шмотки провоняли плесенью. Пацаны жили в большой комнате, а я спала на матрасе в маленькой. Парни эти вполне соответствовали квартире и моему состоянию. Они как будто были посланы мне, чисто чтобы добить. Жирные, страшные и вызывающие отвращение, вскоре они оба забросили учебу и начали гнить вместе с хатой. Кажется, вся долбоебская сторона души студента воплотилась в этих двух пацанах. Они считали смешным взболтать двухлитровую бутылку «Оболоня», приоткрыть крышку и пустить ее крутиться на моем полу, заливая матрас и вещи. Под Новый год, пока меня не было дома, кто-то из их друзей блеванул на мой «список дел на жизнь», который висел на стене, рыбным салатом. Рыбным салатом на мои мечты.