Мы сели в машину, Дэниел повернул ключ, и заиграла та самая песня «Oasis», которую я беспричинно крутила в своей голове весь этот месяц. Мне кажется, такими моментами судьба подсказывает нам, что все идет по плану. Нити связались в узелок. Мы взялись за руки и уехали в закат длиной в сорок два дня. Таким был срок моего притупляющего счастья.

Комната-студия, в которую вписался Дэниел, находилась в самом сердце Денвера. Отсюда было рукой подать до Сити-холла, Капитолия, Центрального парка, Художественного музея причудливой формы и любимой улицы всех бродяг, 16-й. Хоть мы и жили в подвале, куда практически не попадал дневной свет, а кухня была прямо в комнате, это все еще было жилье, и оно было нашим. Его друг-регбист переехал на другую квартиру, и мы остались делить студию с черным пареньком Томом. Так я оказалась окружена афроамериканским и английским акцентами. Ничего, мать его, не может быть более неразборчивым, чем эти два акцента. Но кажется, от этого мой английский довольно скоро прокачался до солидного уровня.

Рано утром Дэниел уходил на работу, оставляя мне на журнальном столике несколько сигарет, и возвращался лишь ночью. Потому мы часто зависали с Томом. Том научил меня врываться на любые домашние вечеринки, которые так любят в Америке. Ему было лет двадцать, и он переехал в Денвер один. Его мама воспитывала еще несколько детей где-то в Мичигане, отца и в помине не было, поэтому мальчик не понаслышке знал, как выживать на суровых улицах реальности. Главным образом мы шли на вечеринки, чтобы бесплатно выпить и пожрать.

– Что, мы вот так просто постучим в дверь к незнакомым людям?

– Ты русская, я черный! Кам он, детка, таким составом мы можем ворваться хоть к Обаме! – говорил он, забегая на крыльцо дома, откуда раздавалось больше всего шума.

Дверь всегда была открыта, и мы входили без спросу. Том с лету хватал мне и себе по банке пива со стола, проходил через весь дом так, будто тусует здесь каждый день, и выходил на задний двор, освещенный фонариками. Одним ребятам он говорит, что он друг некоего Майка, а после уже представлялся другом тех, с кем на самом деле только что познакомился. Так мы коротали вечера, вываливаясь пьяными и сытыми обратно на улицы Денвера и смеясь в ночь. Дома нас уже ждал Дэниел с пиццей. Мы накуривались и играли в Фифу. Денвер был первым городом в Штатах, легализовавшим марихуану. Кажется, тогда-то я и скурила всю свою память. Для меня было в диковинку, что можно прийти в магазин, где стоит врач в белом халате и говорит: «Здравствуйте! Какой вид марихуаны предпочитаете?» Мы предпочитали сорт под названием «LA woman».

Фишка была в том, что марихуану здесь стали считать лекарственной травой. Ее прописывали от болей и для расслабления. В Америке для этого есть охуенное слово «anxiety». Оно значит, что ты слишком бешеный. Родители пичкают своих детей таблетками, если они слишком бесятся в школе… И все это доведено до полного идиотизма. Ничто не мешает тебе сказать: «Я слишком бешеный – пропишите мне травы» или «Я слишком бешеный, мне нужна собака». Кстати, о собаках. Если хочешь брать с собой свою собаку ВЕЗДЕ, вплоть до того, чтобы посадить ее на коленки в самолете, все, что тебе нужно сделать, – надеть на псину куртку, на которой написано «service dog». Эта идея свободы воли в США перешагнула все грани абсурда. Посади себе на плечо игрушечного динозавра и скажи, что это твой бог. Все постесняются сказать, что ты ебанько. А касательно травы суть проста. Чтобы тебе продали ее официально – нужен prescription. Всегда забываю, как это по-русски… А, точно! Рецепт! Приходишь к своему лечащему врачу и жалуешься на боль в спине. Done! Словом, сутками напролет мы занимались всем, чем занимаются подростки, дорвавшиеся до свободы: пили, курили и занимались сексом. Да, мы с Дэниелом трахались как дикие. На всех языках, днями и ночами напролет. Когда к нам заходили друзья, уже через час мы предлагали им прогуляться до кафешки и поужинать без нас. Возвращаясь, они находили перевернутую вверх дном квартиру, сдвинутую в разные углы мебель и нас, путающихся в простынях, провалившихся в щель между кроватью и диваном. Мы не могли оторваться друг от друга. Ночная жизнь мне, правда, была фактически запрещена. Меня не пускали ни в какие клубы, потому что мне не было двадцати одного. Но одну ночь мы все же провели в клубе, позаимствовав ID у одной знакомой, отдаленно смахивающей на меня. К счастью, большой угрюмый негр, сидящий на барном табурете на входе, в темноте не заметил, что на фото другая девушка.

Однако и тогда мы с Дэниелом не смогли оторваться друг от друга и уже через час пролезли вдвоем на крышу клуба, оставив друзей внизу. Там был деревянный забор, за которым проходила какая-то вечеринка на крыше, принадлежащей соседнему клубу. Дэниел прижимал меня к этому забору всеми сторонами. В порыве страсти я не заметила, как мои ладони и попа забились занозами. Было так больно, что оставаться в клубе до утра было невозможно. Ночь мы закончили на полу нашей ванной. Пьяная и уставшая, я стонала, пока Дэниел вытаскивал из моих ладоней занозы тупым заржавевшим ножом. Я запомнила этот момент как одно из самых романтичных событий моей жизни. Большинство вечеров мы, однако, проводили совсем по-другому. Мы любили брать бутылку вина в магазине (я всегда ждала его у входа, потому что, если я была рядом, продавщица требовала и мой ID) и прятаться в огромном цветочном саду прямо напротив мэрии в Сивик-Сентрал-парке. Там были лабиринты из цветов, которые служили нам идеальным укрытием: можно было лечь и оказаться наедине со звездами, далеким шумом голосов и изредка проезжающих машин. Мы лежали головами друг у друга на бедрах и делились секретами. Я узнала о его предыдущих отношениях, которые он только успел пережить. Самое интересное в людях – это их боль. Еще интереснее она становится, когда человек пытается ее скрыть так глубоко, что и сам уже забыл. Но где-то там она есть. И это, пожалуй, самое сокровенное. Я любила в нем его прижженные сигаретами и спиртом раны и то, насколько сильнее он стал.

Я не знаю, как это объяснить. Он был моим счастьем в чистом виде. Мне казалось, что я вышла в параллельный с этим мир, где все по-другому. Здесь были другие законы. Вдалеке от своих родных стран мы жили сегодняшним днем, без понятий «хорошо» и «плохо». Мы делали, что хотели, каждую минуту. Все было ново, все в кайф. И казалось, что вообще не надо будет умирать. Но сорок дней прошли. Ради того, чтобы остаться с ним, я отказалась от поездки к Тихому океану, о которой мечтала изначально, и купила билет до Нью-Йорка, откуда меня ждал обратный самолет до Москвы.

В ту роковую ночь, когда такси до аэропорта должно было меня забрать, я впервые по-настоящему прощалась с человеком. Сидя на полу в углу нашего дома, я призналась ему в любви. До этого такие слова просто застревали у меня в горле. Ведь кто скажет «Я тебя люблю» первым – тот и проиграл. Все. Власть в руках другого человека. Кроме того, слова «I love you» для меня ничего не значили. Мне они только напоминали надписи на ногах у плюшевых мишек. Я постоянно говорила: «Дэниел» – и замолкала. Он отвечал: «What?» – и, вместо того чтобы сказать, что люблю, я быстро придумывала какой-нибудь вопрос. В этот раз я обратилась к нему в последний раз.

– Daniel…

– What?

– Как это все закончится?

Он опустил голову и ответил:

– Болезненно.

Я заплакала и сказала эти чертовы три слова. А он ответил:

– Не говори так. Не заставляй меня говорить тебе то же самое. Ты же уедешь. Я не хочу, чтобы мне было еще сложнее это пережить. Ты вернешься, увидишь своего мужа и снова полюбишь его. И будешь счастлива. Все у тебя будет хорошо.