Он обернулся: Эмма стояла спиной к толпе совершенно голая и прикрывала грудки руками. У ног лежали юбка, туфли, пиджак, который женщины называют жакетом…

Тело девочки было так прекрасно в наготе своей, так чиста была белая кожа и целомудренна поза, что резали глаза посильней кварцевой лампы. Казалось, Эмма светится в полутьме сырого подвала. И не было наколки на ягодицах, только медальон на шее. И тишина давила сильнее, чем недавние крики. И толпа понимала это.

– П-помоги б-барышне одеться, Варвара, – сказал Андрон. – Рас-рас-х-х-ходитесь, м-мужики.

Подвал опустел. Вымер. Даже вороны перестали летать. Эмма перешагнула жакет с юбкой и голой, двинулась вперед.

– Я хотел узнать… – сказал он.

– В каком полку служу?

– Да, в каком?

– Вызови такси к главному входу. Не провожай. Я сама.

Он появился в отделении через час. Увидел лица коллег и понял, что новость из подвала успела добраться сюда. Молча прошел длинный больничный коридор, остановился перед дверью заведующей, не уверенный, что хочет войти, и стоял, понурившись, пока не услышал:

– Come on, dude![3] Превед, кросафчег! – Не глядя, Кира Кирилловна налила на треть два граненых стакана грузинским коньяком «Варцихе», который дарили больные, знавшие ее алкогольные предпочтения. Достала початую плитку шоколада «Гвардейский». Подвинула стакан и сказала:

– Тяготишься? Чем? Только плесень растет сама. А цветы надо поливать. Давай! – Они выпили. Безрадостно и молча. Кира посмотрела на шоколад: – Почему интеллигентный, хорошо образованный молодой человек так беспомощен в личной жизни даже в светлые свои минуты? Почему не пользуется тем, чем владеет? «От жажды умирает над ручьем. И знает все, и ничего не знает». Сколько лет предлагаю тебе рецепт другой жизни? Короткую последовательность событий, что позволят защитить диссертацию… кандидатскую, хотя бы. Или сразу метишь в академики?

– Я без того счастлив.

– Вижу. Просто спотыкаешься ногами об него.

– Не желаю казаться сильным, умным и счастливым. Хочу просто жить, как живут экзистенциалисты, запрещенные у нас. А в диссертациях никакой науки нет. Простое повторение исследований американцев двадцатилетней давности. К тому же удачные эксперименты, как правило, не воспроизводятся.

– Хочу понять, что тебя интересует, чувак, кроме вечеринок, осторожного секса, похожего на кашель, и заморских тряпок?

– Не поверите, если скажу.

– Выкладывай!

– С давних пор мечтал стать кондуктором трамвая.

Она подняла стакан и впервые посмотрела на него. – Девка твоя знает про это?

– Догадывается. Иначе, зачем я ей?

– Трамвайный кондуктор, – сказала Кира, продолжая хмурить брови. – Не самая подходящая служба для такого лентяя.

– «Лень – лучшая подруга рвенья». Когда-то в школе, в Ленинграде, на выпускных экзаменах писал сочинение на тему «Герой нашего времени».

– Не продолжай! Ты выбрал Павлика Морозова. Нет? Неужели, молодогвардейцев?

– Большинство людей не стремится увидеть вещи такими, какие они есть. Я выбрал Обломова. – И тут же зрительная память открыла страничку в линейку из школьной тетради и кусок текста: «В Петербурге, на Гороховой улице в такое же, как всегда, утро, лежит в постели Илья Ильич Обломов – молодой человек лет тридцати двух, не обременяющий себя особыми занятиями. Его лежание – определённый образ жизни, своего рода протест против сложившихся условностей…»

– Не может быть? – Кира недоверчиво таращилась на него. – Не верю.

– А в кондуктора поверили?

Кира, занятая разливом алкоголя не ответила. Он обиделся и стал задираться: – Своему любимцу Герману Федорычу из неотложной хирургии вы верите больше, чем себе и прощаете все. И хирургические ошибки, и беспробудное пьянство, и…

– Знаю, он невыносим. На самом деле он еще хуже. Если бы тебе досталась сотая часть того, что выпало Герману в Войну и после, ты давно бы спился или спятил. А он… так, как он, даже пьяным, у нас не оперирует никто. Пей! Хочешь, скажу, чтобы еду принесли? Котлеты с перловой кашей… Еще? Давай стакан. Лучшего лекарства человечество не придумало. Жаль, что привыкают слишком быстро… А девочка твоя… Эмма… и впрямь хороша собой, и воспитана. Только все равно – поганка: гриб-мухомор, что красив и привлекателен. А отведаешь… и откинуть сандалии, как два пальца обоссать.

Кира Кирилловна сделала большой глоток. Прижала указательный палец к верхней губе и сильно втянула носом воздух, закусывая. – Послать за котлетами? Как угодно, чувак… К сожалению, таким, как наша поганка, воспитание только мешает. А еще анамнез отягощен. Да, да. Ее прошлое – это твое будущее, с которым вы оба собрались разминуться. Она такой же ребенок, как ты пехотинец. Ей далеко за двадцать. Расслабься. Думал, скажу «за тридцать»? Одного не понимаю: зачем ты понадобился ей? Пей! А что татуировки нет… может, ошибся Андрон. Только не тот он человек, чтобы такой факт сообщать прилюдно, если не уверен. Что-то было у него с ней… Говорят, яйца у него большие. Больше, чем мозги. – В осуждающем голосе Киры была незнакомая злость и тоска, а может, зависть. – Ты, ведь, не перепутаешь в темноте ранорасширитель с прикроватной тумбочкой, даже если сильно пьян. Не веришь? Счастливчик. Еще? Нет? А я выпью. Не думай, что ревную-то, и не благодари. Чем ее анамнез отягощен? Пусть сама расскажет. Ты хотел что-то сказать?

– Хотел. В действительности все иначе, чем на самом деле.

– Иначе, если воспринимаешь мир иллюзиями своего сознания. Ступай!

Середина сентября. Однако осень уходит далеко и надолго, безвозвратно почти. Редкие желто-красные листья еще держатся кое-где на понурых деревьях, а трава давно пожухла или вытоптана психами. Влажная глинистая почва со следами множества больничных тапок к утру подмерзает и становится ребристой, будто ее всю ночь бороздили танки. И по утрам скучный парк без танков кажется совершенно безлюдным. Смотреть на это грустно, но не тошно.

Новость, что он ночует в профессорском кабинете, облетела психушку и сделала его на какое-то время предметом всеобщего обожания. Местный Наполеон, два Ленина, фельдмаршал Кутузов, Пикассо и поручик Голицын спешили раскланяться с ним в больничном коридоре, столовой и на прогулке. Заводили долгие разговоры о власти, болезнях, женщинах… Он стал понимать, что борьба за влияние среди психов идет постоянно, как в тюрьме. Только здесь она приравнивается к продолжению вечной битвы добра со злом, и чувствовал себя молодым членом Политбюро, интеллигентным и умным. Стеснялся этим и гордился немного.

Раз в неделю профессор Гомберг приглашала его к себе на получасовую беседу, которую называла оздоровительной. Вольнолюбивая Грета была яростной поклонницей Фрейда, запрещенного в СССР, и не ограничивала себя постоянным цитированием знаменитого психиатра, но применяла психоанализ на практике. И изводила бесконечными расспросами о детстве, родителях, бабушке, предпочтениях в литературе, отношениях с другими пациентами психушки. Он был вынужден постоянно маневрировать в узком коридоре правильных, с точки зрения Греты, ответов. Порой ему казалось, что она не только помогает избавиться от психоза, но прививает чувство гордости за свою болезнь.

Однажды пожаловался, что не испытывает самодостаточности и целостности в нынешнем бытие своем. Грета отреагировала незамедлительно, будто ждала реплику:

– Фрейд полагал, как только человек начинает задавать себе вопросы о смысле и ценности жизни, он заболевает. – И принялась делать пометки в его истории болезни.

Через две недели, покончив «с детством, юностью и моими университетами», Грета принялась за настоящее и словно клещами вытягивала из него подробности недавнего прошлого, поражая порой знанием деталей, которые а'priori знать не могла. И все ближе придвигалась к теме пленных немцев-строителей и Накопителя-Носителя.

– Вы давно знакомы с Паскалем? – спросила Грета однажды и заметно напряглась. Чтобы уйти от ответа, он вытащил из памяти и процитировал Блеза Паскаля, знаменитого французского мыслителя: – «Люди безумны, и это настолько общее правило, что не быть безумцем тоже своего рода безумие».