– Средневековый Паскаль избежал вашей участи. Наша психушка ему не грозила никогда. И не только из-за удаленности во времени и пространстве. Я про Леона Паскаля, архитектора, пациента из отделения для буйных. Удивительный человек. – Грета остановилась, ожидая реплики. Не дождалась, вытащила новую папиросу, закурила и долго махала рукой со спичкой, стараясь сбить пламя.

– Он из обрусевших французов. Его дед служил учителем французского в пореволюционном поколении Демидовых, купцов и дворян, что обустраивали не только Урал, но почти всю Россию. Сначала при Петре I, потом при Екатерине II, Петре III. Впрочем, зачем вам это. Леон Паскаль попал к нам, помешавшись на каком-то документе-накопителе, якобы оставленном пленными немцами в подвалах Клиники, в которой вы… работаете. – Грета подошла к двери, выглянула в коридор, вернулась, уселась на край письменного стола. И, поглядывая на черный ящик телефона, сказала: – Паскаль полагает, что Накопитель содержит сведения о богатствах древности и космогонии.

Он задвигался на стуле. Стал поправлять пижаму, чувствуя, как покрывается испариной лоб, Но по-прежнему молчал. Профессор Гомберг тоже держала паузу, но очень умело.

Он не выдержал и спросил: – А что милиция?

– Это прерогатива КГБ. Его вызывали туда, – она махнула ногой в стоптанном туфле в сторону потолка. – Беседовали. Теперь он наша креатура. Шизофрения с тенденцией к прогрессированию. Недавно перевели в отделение для буйных больных. Не хотите что-нибудь сказать?

Он не хотел и так заметно, что Грета отпустила его. И снова таблетки, и микстуры, порошки и физиотерапевтические процедуры. Эффективность последних вызывала у него усмешку. Тем не менее, лекарства и Гомбергов психоанализ давали свои плоды. Вернувшийся разум и ясная память напоминала снова и снова, как два психа в отделении для буйных насиловали его, привязанным к кровати. И публичное унижение, и злоба, и стыд требовали ответных действий и отвлекали от главного, хотя сказать, что – главное затруднялся.

А когда однажды утром два мужика в шапках из газеты – типичные дериваты – подошли в коридоре и стали молча теснить в дальний угол, не испугался, только спросил негромко: – Чего вам, придурки? – И не сильно удивился, будто давно ждал этого, и именно от них, когда сказали хором почти: – Дружков-то твоих, обидчики которые, сегодня переводят к нам в тихое. Паскаль просил передать. Двое их будет. Справишься?

– Как я узнаю их?

– Об этом-то чего беспокоиться? Сами и подойдут-то, чтоб представиться. – Ухмыльнулся один и поправил шапку. «Уральский Рабочий», – прочел он сбоку название газеты.

Они подошли на третий день, вечером, когда ожидание стало невыносимым.

– Ну, здорово, фраер! – сказал тот, что был массивнее и выше. – За тобой должок. Когда возвернуть собираешься-то? Помнишь, как испохабил нам веселуху? Али зависнуть хочешь на кувыркале и ждешь, чтоб снова силком? Привязанным-то больше нравится? Оно, конечно… и нам сподручнее. – Оглянулся на второго, похожего на заморыша с высокомерной гримасой, трудно натянутой на неожиданно крупное лицо.

Он молчал, наливаясь злостью, сдерживая рвущуюся наружу ярость, и тешил себя: «Сейчас я сделаю с ними такое, такое…».

– И не знал, что? И неожиданно заявил: – А че тянуть-то с должком. Дак щас прям и возверну. Не станем ночи ждать. Вам-то, вижу, не терпится.

– Ты че, прямо здесь-то? – спросил массивный и оглянулся на публику, прогуливающуюся в коридоре после ужина.

– Предпочитаете гостиничный номер, джентльмены? Как там у вас: «Тубанит он и бздит в мандраже».

Массивный сразу набычился, раскраснелся и, прижав его к стене толстым животом, заорал, перейдя на «феню». Потное, вонючее тело, словно грузовик давило все сильнее, мешая дышать. Он продирался сквозь блатной язык, так густо сдобренный матерщиной, что обычные человеческие слова почти не встречались. И с трудом понимал, что его друг, архитектор Леон Паскаль, давно заделался педом, и не ведет себя так паскудно, и оказывает услуги пушкой своей, что, как у танка, и прямой кишкой… и что сейчас самое время выйти в парк и поговорить, и решить все дела по-хорошему, потому как, если по-плохому – ему намного дороже встанет…

Они беспрепятственно прошли в парк. Было холодно и темно. Лиц не разглядеть, только контуры тел. Его собственное, изнасилованное этими двумя, требовало крови любой ценой. И второпях, вглядываясь в неясные очертания, снова перебирал в голове варианты мщения с кровавым исходом. И остановился на простом: «Изобью до полусмерти и подвешу за мошонки». И спросил: – Вы уверены, что вас двоих хватит, чтобы справиться со мной? – Они не стали отвечать.

А когда стал додумывать, куда подвесить их, заморыш неожиданно ударил ладонью по щеке. Совсем не больно. Но пощечина была так унизительна, словно псих этот малый откашлял густое содержимое трахеи и плюнул сгустком в лицо. А тут еще по щеке потекло горячее, и подумал с отвращением: «Значит, все-таки откашлял и плюнул, сукин сын». И увидел в руке заморыша бритву. Не лезвие безопасной бритвы «Нева», но большое широкое лезвие со складной ручкой для опасного бритья, блеснувшее в темноте.

Сумятица из увиденного и отрывочных мыслей, захватывала все больше. Он погрузился в размышления о хулиганствующих соперниках, непохожих на нормальных советских психов: таких, как он сам, как архитектор Леон Паскаль, как остальная публика психушки, подверженная галлюцинациям и фобиям… но чтобы взять опасную бритву и наброситься с ней на соседа?!

– Начинаю уставать от вас, чуваки, – сказал он. Но заморыш так не думал, потому что снова взмахнул рукой. В этот раз он сразу ощутил резкую боль в щеке. Дотронулся пальцами: два глубоких пореза сильно кровоточили. В голову полезли неуместные мысли про жертвенность, которая уместна только в случае крайней необходимости. Про первичную хирургическую обработку ран. А заморыш переложил бритву в левую руку и снова полоснул по лицу, и кровь потекла ручьем, заливая глаз.

Пора было переходить к намеченным боевым действиям, но жажда мести и крови чужой испарились. Он начал думать, как достойно и поскорее вернуться в отделение. Но последовал новый удар бритвой по лицу, и снова острая боль, и кровь. Он уже ничего не видел и не слышал, спеленатый таким ужасом, что не мог шевельнуться.

– Сымай штаны! – услышал он голос массивного и дрожа принялся искать тесемку на пижамных штанах. И думал: «Пусть делают, что угодно, только не полосуют бритвой лицо». Он был сломлен, парализован страхом и перестал реагировать на внешние раздражители. И не было силы, способной заставить его сопротивляться. Разве что танк, который выстрелом из пушки уничтожит этих двоих с опасной бритвой… и тогда на броне, победителем, он въедет прямо в коридор отделения. А без танка с этими двумя не совладать.

Было холодно и темно. Он стоял со спущенными штанами и равнодушно поджидал новой атаки. Но те, почему-то не спешили. Тогда мелко семеня ногами, приблизился сам. Они не отреагировали и стояли неподвижно, и молчали, будто в сонное царство перебрались, оставив его за невидимой стеной.

Он дотронулся до одного, потом до второго. Страх прошел. Натянул штаны. Вытер рукавом кровь и принялся рассматривать обоих. И понимал, хоть не верил, что впали оба в классический ступор – один из наиболее ярких симптомов запущенной кататонической шизофрении, проявляющийся обездвиженностью и мутизмом.

Поднял руку массивного вверх и оставил там. Поднял вторую и тоже оставил. И злорадно наблюдал, как неподвижно и покорно, будто он сам минуту назад, стоит большой придурок. Подошел к заморышу. Забрал бритву из восковых пальцев и хотел полоснуть по ненавистной роже… нет, лучше по горлу. Но кто-то сказал: «Не забивай человека до смерти, даже если хочется».

И стоял, медленно приходя в себя. Снова стирал кровь с лица рукавом пижамы и размышлял о случившемся. А когда разум вернулся насовсем, спустил штаны с толстого, наклонил, отставил жирный зад и развел руки в стороны, придав телу унизительную вычурную позу. И почувствовал себя Вучетичем, перековывающим мечи на орала. Повернулся к заморышу. Потянул за руку и усадил на корточки перед товарищем. Качнул большую голову и с удовольствием наблюдал, как заморыш старательно без перерывов воспроизводит заданное движение. И, вспоминая текст из учебника психиатрии: «Двигательная персеверация при каталепсии», двинулся в отделение. И не оглянулся на композицию свою.