– Разве не ты оперирующий хирург? – поинтересовалась профессор Кира. – Доступ к больному органу – в твоей компетенции. Большой хирург делает большой разрез, маленький…

– Я дошел до позвоночника сзади, – обиделся он. – Если продлить разрез кпереди, послеоперационной грыжи не миновать.

– Если анастомоз не будет герметичен, послеоперационная грыжа не успеет развиться при любом размере раны. Надеюсь, понимаешь, почему?

Ассистенты зашивали рану. Профессор Кира отвела его к окну и сказала:

– Что за моду ты взял, приглашать в предоперационную своих девок. А если бы урологом служил или дерматологом?

Он промолчал, но Киру было не остановить: – Это из-за нее ты грозился в июле побрить мне подмышки? Отвечай! А как же твой роман с Лизой из травматологии, что топчется на месте несколько лет? Покажи мне ее.

– Лизу?

– Ты знаешь, кого.

– Эмму?

– У женщины с таким именем должен быть муж и, как минимум, любовник. Эта теорема блестяще доказана Флобером.

– Она еще ребенок.

– Показывай ребенка.

Вытянувшись в струнку, окруженная хирургами, Эмма застыла посреди длинного коридора Клиники, заполненного кроватями с прооперированными больными, которым не хватило места в палатах.

– …нет, не на перевязку, – донеслось до него. – И в кино не пойду, даже на дневной сеанс… и в ресторан тоже. Как вы сказали, называется? Нет, не фильм…

– Здравствуйте! – сказал он, счастливо улыбаясь и привычно теряя рассудок. – Это Эмма, Кира Кирилловна. Знакомьтесь.

– Здравствуй, ребенок, – строго сказала Кира и насупила брови. – Если хочешь поговорить с ним, ступайте ко мне в кабинет. Здесь тебе проходу не дадут. – Повернулась к хирургам: – А вам пора в Коллайдер на коммунистический субботник, мальчики.

– Мы тоже пойдем на субботник, – сказала Эмма, будто объявляла о походе на половцев.

Кира опешила от чужого безрассудства. – Хорошо. Ступайте! Если встретите там Ленина с бревном, не удивляйтесь. До свидания, ребенок.

Они шли по полутемному подвалу, уворачиваясь от тележек с операционным и постельным бельем, баллонами с кислородом и закисью азота. Обгоняли каталки с покойниками, которых санитары везли вереницей на вскрытие в морг.

– Движение, как на улице Ленина, – сказала Эмма, поеживаясь. – Только трамваев не видно. Сколько в день умирает в Клинике больных?

– Надеюсь, вы не только за этим пожаловали сюда? – начал раздражаться он. – Про субботник профессор Кира пошутила.

– Значит, Ленина мы не встретим?

Он не стал отвечать.

– Давай походим по подвалу, – попросила девочка. Мне надо рассказать тебе кое-что. Здесь найдется укромное местечко?

– Укромнее морга места не найти.

– Годится! – она обрадовалась так искренне, что он, приученный к ее странным выходкам, остановился потрясенный.

– Как мы доберемся туда?

– На каталках.

Они шли по грязному подвалу Клиники, кишащему тараканами с ладонь, и крысами, поедающими котов. Эмма так старательно вглядывалась в стены с редкими матерными надписями, что потеряла по дороге больничный халат, и в строгом костюме из дорогого твида смотрелась чужеродно и очень взросло. И видом своим торопила вопросы, чтобы рассказать главное. Но он не собирался помогать.

За их спинами к движению постепенно присоединялась подвальная публика с тележками, с каталками и без. На площадке переде моргом движение застопорилось. Она удовлетворенно оглянулась: – Рассказываю!

– Это еще не морг.

– Неважно. – И шепотом, не обращая внимания на любопытствующий подвальный народец, сказала: – Где-то здесь, в этом грязном подвале, пленные немцы, строившие Клинику по проекту моего отца, спрятали… – Теперь она шептала прямо в ухо: – …спрятали документ, добытый их научной экспедицией в Тибете или Гималаях. Документ, способный сделать его обладателя… сделать самым могущественным человеком планеты.

– Как колобок? Как Илья Муромец? Нет? А кто?

– Сразу этого не понять.

– Материальный мир основан на некоторых разумных принципах, которые исключают адекватные дискуссии на темы вроде «Консолидирующего воздействия Промысла Божьего», – сказал он. И впервые подумал, что сведения, заложенные в Носителе, могут обеспечить эффективную трансформацию вооруженной до зубов страны, продающей заграницу лес и нефть, в преуспевающее комфортное государство. И одномерная политическая диктатура, и старомодная вера в решающую роль пушек сменятся максимальным уровнем свобод, открытостью и четко прописанными перспективами. И КПСС перестанет быть руководящей и направляющей силой. А новая власть будет говорить только правду. И домотканая посконная страна, несмотря на закончившуюся индустриализацию, выбьется в лидеры мирового прогресса. И народ бросит пить. И станет вместе с приезжими осваивать знания и высокие технологии Мирового Разума из списка Носителя. И получать Нобелевские премии. А над всем этим будет царить дух личной свободы, предпринимательства и взаимоуважения самодостаточных граждан…

Эмма посмотрела на толпу и стала тревожиться: – Остальное доскажу в морге.

– Я не гонюсь за могуществом. Мне это не надо, – уверенно заявил он, будто отказывался от внеочередного дежурства.

– Надо! – сказала она.

– Я з-з-зна-зна-зна-знаю эту л-л-л-л-лярву, – произнес тусклый голос в толпе.

Эмма дернулась, оцепенела и невидяще уставилась в стену.

– С-с-с-с-су-к-к-ка-ка… ми-ми-ми-минет-т-т-т-чица-ца-ца, б-б-б-бля…, – продолжал мужской голос, склонный к сильному заиканию. Темный подвальный народец в нестиранном казенном белье зашевелился, задвигал каталками, загудел и на разные голоса принялся с любопытством обсуждать, что это такое?

Он был потрясен не меньше Эммы и с ужасом думал, что сейчас голос, затерявшийся в толпе, начнет просветительскую лекцию о превратностях орального секса, адресованную, прежде всего, девочке и ему. Он был камерным по натуре и не любил публичности, особенно такой, что грозила им здесь и сейчас.

– Кто этот сукин сын? – заорал он, понимая, что драться с подвальным народцем бессмысленно. И все-таки шагнул вперед.

– Н-ну, я этот су-су-су-сукин с-сын, – сказал высокий худощавый мужик в коротко стриженных волосах на голове и лице, в фартуке и очках от Тома Форда. – Ан-ан-ан-андро-ро-роном меня з-з-з-зовут. К-ки-ки-слородным Андроном. К-ки-ки-слород развожу и за-за-закись азота по оп-п-п-перационным-то. Ви-ви-виделись не-е-е-е раз.

Подвальный народ не хихикал над заикой. По напряженным фигурам и искаженным гримасами лицами можно было догадаться, как старательно они помогают мужчине продираться сквозь мучительное заикание.

– Что вы себе позволяете, Андрон, мать вашу! – Он кричал и тряс Андрона за плечи, стараясь заглянуть в глаза. И готовился ударить.

– У-у-у-у нее-е-е-е-е на я-я-яг-г-го-годи-ц-ц-це н-на-на-на-к-к-колка с б-ба-ба-ба-бочкой, – трудно выговорил Андрон, клацая зубами, дергаясь в судорогах и не пытаясь вырваться. Подвальная толпа завелась, побросала каталки и, ожесточаясь, принялась выкрикивать вразнобой: – Пусть жопу покажет! Пусть покажет! Пусть!

Он вспомнил давний завтрак на озере Шарташ. Эмму, что поднесла вилку с гусеницей близко к глазам и, улыбаясь, сказала: «То, что гусеница полагает концом света, наш учитель биологии называл бабочкой». – И ударил в первый попавшийся раскрытый в крике рот, потом в другой. Но крики не стихали. Он растерялся, может быть, впервые в жизни так сильно, и не знал, что делать. А Эмма по-прежнему стояла неподвижно среди бушующей толпы и таращилась на замызганную стену.

Крики нарастали. В них появился ритм, задаваемый хлопками в ладоши и топаньем ног. Он услышать, как Андрон сказал: – П-пусть Вар-вар-вара из урологии с-сы-сы-мет юбку с ее.

Стыд, ярость и бессилие застилали глаза, кружили голову, лишали рассудка. И перестал различать слова в реве толпы. И урывками, продираясь сквозь этот рев, пытался понять, чего они хотят больше всего? И пропустил момент, когда крики стихли. Стихли так внезапно, будто кто-то повернул ручку громкости до отказа влево. И увидел замершие в удивлении и растерянности лица, и услышал, как каплет с потолка вода на цементный пол.