– Ревновал… Ты же не знал, что не мог дать ей ребёнка.

– Узнал. Только очень поздно, – полез, чтобы почесать обмороженную щеку, не дававшая ему покоя. – Она очень тяжело работала. В те времена ещё не было автоматов с бесплатной пищей, и 30 процентов тратилось на жизненно необходимое; 50 – на долги; а 20 – на меня. О себе не думала, а только обо мне заботилась. От этого и умерла, вскоре, когда подтвердился диагноз. Трансплантацию делать нельзя, а лёгкие в те времена ещё не выращивали…

– А дальше?

– Дальше? Дальше моё нелепое детство на этом и закончилось. После её смерти, в 12 я оказался на улице. Продавать меня не захотели, квартиру отдали собственнику, а тот… даже и не знаю – подох, где-нибудь, под забором. На него наплевать было всегда, – помолчав, набравшись смелости, продолжил. – Только себя возненавидел за то, что так и не смог выдавить хоть каплю жалости, просидев возле неё. Хоть и понимал, что всё так получилось из-за меня – по-прежнему, для меня все остались чужими. Как старуха и учила.

…Марсоход с трудом карабкался вверх по очередному обледенелому тоннелю, вгрызаясь шипами в, отполированный водой, лёд.

– Ну а ты? – спросил он тихо. Эва кивнула, в ответ, уговаривая себя быть откровенной. – Какой он, твой отец?

– Отец? – для неё вопрос стал лёгкой неожиданностью, ведь ещё секунду назад он думал о другом. – Он был единственным, кто остался со мной, – неохотно начала, сверкнув темными огоньками глаз в разноцветном полумраке капсулы.

Но взглядом просил её продолжить, настроившись, мысленно, на рассказ.

– Он…, я не уверена, что смогу в точности его описать, был не идеал, но меня любил очень сильно, – отвернулась, чтобы взглянуть в своё мутное отражение в боковом окне. – Мать оставила, когда я маленькой была – любить она физически не могла. Он говорил, что я её точная копия.

– Он тоже был военным?

– Не знаю даже… Может быть, – процедила заинтриговано. – Он никогда о прошлом не говорил. Но все время твердил мне, что «будущее не предопределено, нуждается в хозяине». Каждый вечер он куда-то уходил, объясняя это тем, что идёт «играть небесам», но возвращался аж под утро, измождённым. А днём рассказывал мне новые истории про полёты, в поисках новых миров; описывал разные планеты, рассказывал о звезде – оранжевом гиганте, вокруг которого теплится похожий мир, и то, почему солнце остыло. Он учил ставить себя на первое место лишь потому, что так устроена природа человека. Понимаешь, ты очень старый, и не знаешь того, как трудно было растить собственного ребёнка… Не «искусственного», виртуального или купленного, а своего – «живорождённого».

– Чего? – посмотрел, с подозрением, искоса.

– В моём мире исчезло понятие «пол», как таковое. Это стало бзиком моды, заклеймить за ребёнком штамп «обоеполый», или к совершеннолетию поменять пол на противоположный. От техногенной революции люди сошли с ума. Они стали презирать даже тех, кто искренне желает выглядеть настоящим, от природы; отвергать любыми способами тех, кто принимал свой истинный образ, каким бы он ни был.

– Что-то я не въезжаю… – протянул так, будто услышал бред умалишённого.

– Люди поменялись, Рик. Они давно уже утратили способность жить наравне с природой, и продуцировать новые идеи… В моём мире каждый день меняют лица, и от них остаются лишь имена.

– Говоришь так, будто свалилась мне на голову с другой планеты…

– За четыре миллиарда лет Земля была разной… – вместо ответа, бросила заумную фразу. На что Рик просто оглянулся, нахмурившись сурово.

– Ладно. А, почему тогда… – едва ли, успел свой рот раскрыть, как она…

– Куда он делся? – сняла с языка. – Как-то раз, исчезнув на закате, оставив инструмент свой дома, он не вернулся больше никогда, – ответив, вновь натянув капюшон, спрятала лицо. Стало душно, слишком тепло и шея неимоверно жгла.

– Я видел, твой геном – он не человеческий, – сказав тихо, сразу же умолк.

Она прочитала его панические мысли, – увидела его глазами результаты тестов у аптекаря. А также, лежащую себя, без сознания.

Развернувшись на сиденье в его сторону, она решила обнажить своё бледное лицо, и, поджав ноги, уткнулась спиной в боковое окно. Ремни безопасности уже осточертели давить на грудь. Сперва, прикусив губу, хотелось старые мысли в боли физической утопить, но, не ощутив необходимой реакции, подумала о том, что, рассказав, «это» будет легче пережить.

– Я была перспективным солдатом, с огромным потенциалом и способностью мыслить нестандартно… Но, мой самый большой изъян – невыполнение приказов, отказ подчиняться. На месте, я сама себе была хозяином и решала так, как подсказывало сердце и разум. Чаще всего, в угоду им, холодный разум всё больше брал верх и приходилось доделывать работу до конца, причём, в самой извращённой форме. Разведчикам присуще такое поведение и «там» решили просто, что в организме недостаточное количество вируса, а мозг не настолько им поражён, чтобы выполнять приказы беспрекословно… Второй чип, более сильный, на несколько лет отключил настоящую личность, вообще. Я была истощена его влиянием, – организм, как у наркомана, требовал действий и новых заданий, нуждался в адреналине…

Она говорила вдумчиво, взглядом уставившись в одну точку, а в голове прокручивались отдельно выбранные эпизоды воспоминаний, едва ли соответствующие её словам. Каждый укол в вену – болезненный, каждая головная боль приводила в бешенство. Никакой личной жизни, одни лишь воспоминания прошлого, и то, когда мозг переходил на сторону обычной девчонки, погружаясь в воспоминания.

– …После второго чипа меня списали окончательно. После того, как решилась исполнить «преступный» приказ странной женщины, в моей памяти – огромный провал, будто умерла на недельку-вторую. И очень скоро, очнувшись в густой и холодной жидкости, с маской на лице превратилась в лабораторный экспонат. Тогда, я поняла, что за дело взялась одна лаборатория…

Рик всё это время не сводил с неё глаз, забывая даже дышать, чтобы каждое слово не оказалось пропущенным. Её лицо показалось униженным и оскорблённым. На его бледном фоне даже мутные красно-жёлтые приборные огоньки не смогли избавить от безразличия на всю свою прошлую жизнь. Волосы уже давно не желали торчать смешными пучками вверх, а были перекрученные, будто целую неделю не отрывала голову от подушки. Глаза устало посматривали где-то в зад кабины, или мрачный серый пол, обтянутый рифлёным покрытием… Воротник кофты всё чаще складывался в гармошку, у самого подбородка, на котором стала проявляться та самая венозная сеть.

– …Но всё изменилось не в их пользу, когда мне ввели образцы вещества, полученное от того существа, – посмотрела невинным взглядом. – И очень сильно удивились, когда не выявили отторжения…

От этой новости он обомлел, но, и в то же время, появилось прозрение. Соединяя две точки в пространстве, может уцепиться за то рациональное объяснение: почему же для неё он безвредный, а для него – источник смерти. Для существа, похожее на человека – своя частичка, которую всеми способами желает вернуть себе.

Ему стало не по себе, в очередной раз, будто кошмар повторился с ледяным существом. Хвала аппарату, что тащит обоих, и, если бы он управлял им вручную, в этот момент могли бы скатиться в ледяную пропасть. Машина жила своей жизнью – тянула упорно вверх, цепляясь всеми силами за каждый обледеневший сантиметр под колёсами.

Он погрузился в ещё один беспросветный мрак, чуть не потеряв самообладание. В животе всё потяжелело, голову повело в сторону, слюна во рту загустела, мгновенно, связывая язык прочно, не давая шанса вымолвить даже жалкое словечко. Едва ли удержавшись перед ней, постыдившись показать свою слабость и признаки страха, прислонился к седлу, ища глазами её, как в тумане. А там, в герметичной капсуле-кабине, всё, как и прежде: всё тот же полумрак и разноцветные отблески, как зайчики на стенках обшивки, мерцали мутными кружками; глухие призвуки слов и губы, шевелящиеся медленно, взывающие к нему. Большие глаза, излучающие недоумение и внезапную озабоченность.