— По чесноку, эта история, скорее, полулегенда, — морщит лоб Горич. — Но антисемитов Батька не любил, это да.

— Эх, Ирвис, — вдруг полушёпотом лепечет, собрав последние силы, Лизхен. — Верно, видно, Генрих подозревал, что у тебя в крови жидовское есть, раз тебя это так задевае…

Я уткнулась взглядом в ковёр, когда они только начали ссору. Поэтому с удвоенной силой всё внутри подкидывает, когда в комнате раздаётся оглушающий хлопок. Спустя пару секунд гробовой тишины на меня наваливаются всем телом, и по виску мажет тёплым. В помешательстве я откидываю от себя тушу, кажущуюся просто чугунной. Слепо отползаю к креслу и с беспомощностью вжимаюсь в обивку.

Кровавая капля медленно, тягуче стекает по моей щеке. Пахнет старым железным забором, щедро окаченным кислотным дождём. Одна сторона рта грязная, прикусив уголок губы, прочувствываю металлический прут, тошнотворно распределяющий свой вкус по языку и нёбам. В ушах ноет от звенящей мантры. Пальцам ног холодно, они дрожат и подгибаются, а скоро озноб перекидывается на всё тело, распространяясь морозным Гольфстримом по венам.

Почему Вик вдруг упомянул Махно? До сих пор мне казалось, что взгляды нашего кружка мало в чём пересекаются с нравами гуляйпольской кодлы. Горич же рассказывал, что там полно бандитов и пьяниц было. А ещё насильников. Хотя кто в те времена считал, сколько в хатах и на сеновалах юбок задрали, сколько криков грязными тряпками заткнули… И сколько крови на пол накапало… Кап — с подбородка на ноготь большого пальца. Кап — рядом с фалангой среднего. В ямочку между безымянным и мизинцем. Алым-ало.

— Чё за…

Ребятки отмирают и матерно оценивают положеньице. Но старожилов сей перфоманс вряд ли удивил.

— Ирвис, опусти пушкарик.

Я не поднимаю головы, но Горич точно вплотную подошёл к Вику. Который, видимо, всё ещё целится куда-то в воздух.

— Опять ты… Ослабил галстук, и понеслось…

Звук отрезвляющей пощёчины, от которого сама немного клонюсь к ковру.

— А? — Вик отзывается совершенно потеряно и даже… беспомощно.

Закрываю глаза, погружая себя в растерзанную темноту с отплёвками хилых бликов. Слушаю комнату и представляю, как Вик вдруг оживает, трёт щёку, затем совершенно механически убирает револьвер в кобуру под полой пиджака, щёлкает ремешком портупеи и, возможно, поправляет воротник.

— Я в норме, друг, — слышу, что говорит куда увереннее.

С бульком отхлёбывает из бутылки. Два… Нет, три хлопка по спине. Ещё парочка матерных комментариев с разных сторон. Марта, цокнув языком, призывает успокоиться, и клянусь, смотрит она на Вика вполне одобрительно.

— Здесь такой срач. Прибраться надо.

Более будничным тоном будет только «свари мне кофе».

Ребятки рядом со мной суетятся, обмякшая кисть с кожаным шнурком на запястье в который раз фамильярно касается моего плеча, на этот раз не по своей воле. Худая попка в голографических леггинсах нелепо болтается, пока Лизхен тащат за руки и за ноги, подобно тому, как тропические туземцы в старых фильмах несут на тростниковых палках излишне любопытных археологов. Всё же успеваю вглядеться в её лицо, а точнее — в смесь развороченной плоти, жирных кровавых полос и перламутровой косметики.

Как некрасиво жалит сорок пятый калибр! Месяц назад револьверные патроны казались мне почти игрушечными, когда, ради забавы, Ирвис позволил мне вставить их в барабан. Золотистая сталь, шляпка-закраина с выгравированными на ней циферками-буковками и серебристая верхушка-пуля. Я перекатывала патроны между ладонями, вертела их в пальцах. Возможно, именно тогда меня очаровало короткоствольное оружие, ведь в скором времени я нагло выпросила себе в подарок пистолет. Простенький, без изысков.

Эраст посмел назвать мой Глок старомодным, но чтобы он вякнул про Ирвисов Кольт? Из таких палили в прериях, чей рыжеватый песок впитал индейскую кровь. А чёрная лужа на ковре всё никак не засохнет.

— Не надо нам пока побоищ и погромов, — вскидываю, наконец, голову — прежний разглагольствующий Ирвис, большие пальцы вверх, ладони ходят полукругом. — И кретину понятно, что все камеры нам не вырубить. Сделаем иначе — покажем наше гостеприимство! Как только эту слежку организуют, я на первом же бульваре порадую Их мониторы красноречивой песней под гитару. А вы машите камерам ручками, шлите им поцелуи, как встречающим у трапа самолёта! Показывайте ваше расположение, да поактивней!

— А можно тогда мне с моей наморадой трахнуться на тэцэшном толчке прямиком под камерой? — слышу нахальный голосок с вкраплением портиша, тупого меметичного сленга.

Вик уже смеётся:

— Если твоя подружка поддержит эту идею — сколько хотите.

Затем подносит мне бордовую ткань в белую клетку, с распускающейся нитью у кромки.

— Утрись.

И отходит. Вновь что-то говорит про камеры, а я тупо смотрю на платок. Не произошло ничего сверхъестественного.

***

Метро закрыто, канатная дорога тоже, автобусы не ходят. Я иду вдоль трассы, от моего лица ещё несёт застоялой водой из фонтана, а в голове так пусто, что прихожу в себя, только когда мимо проносятся гонщики в вычурных авто. У фонарей апельсиновый отблеск, тянущийся по мокрому асфальту, и небо дымчато-сиреневое от марева Столичных огней.

— Эй, менина, сигарро не найдётся? — голос из стоящей у начала моста машины.

— Не курю, — хмуро.

— Давайте я вас хотя бы подвезу! — не отстаёт.

Смотрю, как в уличном освещении часто-часто мелькают чёрные носы моих берцев. Как же трудно идти в гору.

— Эй-е-хей! — и меня хватают за локоть.

Кажется, приехали. Мышцы неприятно напрягаются, но я успеваю сообразить, что голос-то другой.

— Вы! — мой полуоборот, как дешёвое разоблачение.

— Я, котик. Решил тебя проводить. Большая часть наших товарищей занята, а ты не на авто. Идти-то далеко?

— Далеко, — подтверждаю я Горичу.

С ним разговоры говорить — себя мучить. Слушать смешливые укоры, обсуждать прошедшую ситуацию… Под которую ещё сценарий писать.

Вместе поднимаемся на мост.

— Вот скажи, — Горич, как по расписанию, спрашивает, без прелюдий. — Ты точно уверена, что готова находиться среди нас? Видеть эти, — показывает кавычки. — Неприглядные зрелища.

— Я была в обычном замешательстве. Радикально просто очень, не совсем ожиданно, — оправдываюсь, подгоняя мыском осколок бутылки. — Вы не думайте, я не стукачка, сама с законом дружбы не вожу.

Горич приобнимает меня за плечи.

— Разве я упоминал стукачество? У нас люди молчаливые, и ты тоже зайчик тихий, знаю. А жильцы того дома — люди наученные, сто раз подумают, прежде чем встревать. Так что, будь покойна. Утихнет всё немного, и следующее собрание проведём. Вопрос в другом — придёшь ли ты к нам ещё или в тебе что-то моральное сотряслось?

Я мягко выпутываюсь из его объятий.

— Приду, конечно. Да и сотрясаться нечему. Бывают случаи, когда убивать не грешно.

— Кошечки, да что это такое? — Горич возносит руки к небу, я оглядываюсь — нет ли случайных прохожих.

— Молодёжь, — его речь прямо-таки сочится насмешкой. — Молодёжь думает о грехе! О чём вы вообще? Пока вы ещё не покрылись сединами, вы, все вы… И ты! — палец в меня. — Должны всё время совершать грехи! Ведь новое всегда греховно, а старое цепляется за табу.

— Ага… — потрясённо отвечаю чужими словами: — Мы вольны действовать, пока не нарушаем свободу того, кто не сделал нам ничего плохого.

— Зайчик-зайчик… — Горич качает головой.

Лунный свет покрывает его волосы налётом серебра, когда мы выходим из тоннеля. Завораживает.

— Ты всё понимаешь, умненькая моя, просто боишься действовать. Всё это бич людской… Миллионов человеков просто нет, они ничего не делают, чтобы мы шли вперёд. А надо расширять своё поле свободы. Молодежь должна быть сумасшедшей, кто ещё будет сталкивать пушкиных?

Хмыкаю, так, чтобы Горич не слышал. С нашей первой встречи я не могу понять, действительно ли он презирает законсервированный консерватизм или просто прикрывается мишурой резких слов.