***

Горич… У него какая-то своя философия, «делающая его свободным», на Кропоткина и Бакунина он не слишком ориентируется, впрочем, как и на других «бородатых дядек с портретов». При этом он ухитряется оставаться уважаемым лектором в том самом треклятом университете, где я устроила представление. Ловко надевает маску добропорядочного гражданина, однако мне ли не знать, кто ненавязчиво доносит до юнцов свободолюбивые мысли.

Горич — единственный из этой компашки, с кем я познакомилась до своего отщепенства. Был университетский день открытых дверей, и многих лицеистов тогда впечатлила лекция чудаковатого преподавателя истории. Помню, Совушка так восхищался Горичевским выступлением, а тот на эту льстивую похвальбу саркастически заявил, что прямо чувствует себя Державиным пред молодым Пушкиным, правда, в гроб сходя, благословлять не станет.

Сложилось так, что именно Горич замолвил за меня решающее слово перед старожилами кружка. Получив с помощью Эраста доступ в теневую сеть, я первым делом стала искать страницы, посвящённые анархизму. Разочарованно покинув сайт обычных поджигателей полицейских машин, я нежданно наткнулась на столичную коммуну того самого анархокружка, засевшего в подполье.

Два года назад я услышала о нём из новостных сообщений, посвящённых резонансной акции протеста. Казнён был резкий на словцо журналист Перживицкий, давний узник нашего государства, обвинённый в организации подпольной группы, что планировала покушение на Головецкого. Многие называли это злонамеренной фальсификацией, в защиту журналиста выступали видные представители зарубежных держав, но несчастному Перживицкому всё-таки уготовили выстрел в затылок. Сообщение о казни журналиста глубоко шокировало его сторонников, и в тот же вечер на главных площадях разлилось людское море с островами флагов и транспарантов. Среди бушевавших демонстрантов выступила и довольна большая группа анархистов. Стычки с гвардейцами обошлись малой кровью, но Столица три дня поистине стояла на ушах. Живенько романтизировав это действо, я своей впечатлительной шестнадцатилетней душонкой ещё сильнее влюбилась в анархизм. В новостях его приверженцев, конечно, обругали почём зря, и вся эта запретность будоражила, подогревала фантазии о смелой девчонке, что скоро встанет с бунтарями в один ряд. И когда, спустя два года, в стране начались волнения, я не сомневалась, что мои анархисты тоже вышли на улицы. А мне, запертой в спальне, оставалось лишь в бессилии комкать подол лицейского платья.

Усмехнувшись прошлому, я, не раздумывая, настрочила письмо-заявку, поведав там свою историю и заверив, что в моей благонадёжности нет нужды сомневаться.

Ответ был анонимным, однако я быстро поняла, что оно от незабвенного встрёпанного профессора, который, внезапно ли, оказался анархистом. Более того, Горич присутствовал в университетском актовом зале во время моей речуги. В письме он рассказывал, что увидел во мне потенциал и готов за меня поручиться. И не соврал — порешили в итоге принять меня в юго-западное «крыло» столичного кружка.

«Посмотрим, что из тебя выйдет, котик. Сможешь ли ты хорошенько заматереть или сразу убежишь, намочив штанишки,» — приписка в конце окончательно врубила во мне упорство.

И я решила доказать, что достойна быть анархисткой.

***

— Сделаем. Сделаем, дружище Горич, — вновь этот злой азарт в Виковых глазах. — Напомним бонзам о себе и о своих правах.

— А если стычка случится — будем явку менять? Накроют же, — игуанный парень продолжает стенающим голосом причитать. Видимо, он ожидал совсем другой тусовки.

— Не должны. Нас хорошо прикрывают. А квартира эта вообще числится по документам за левым вахтовиком, — примирительно разводит руками Фил.

Надо хоть как-то напомнить о своём присутствии. Формально вот она я, вожу пальцами в носке по ворсу ковра, но мысли мои не могут ни в одну фразу построиться. А отмалчиваться нельзя. Давай, предложи тему для обсуждения.

— Можно вопрос? — спрашиваю, как на уроке. — Мы ведь не будем использовать какую-то символику в наших акциях? Виктор говорил однажды, что этот… как его там… тотемизм ни к чему. Вот и я подумала, а нужно ли нам своё обозначение?

Но вместо Вика отвечает кто-то другой, из-за спинки дивана.

— А чё предложишь? Букву «А» в кружочке? Так от неё уже смердит, мы этот вариант давно отмели.

Снисходительно так говорит.

Неуютно-колючее пробегает по спине и щиплет руки, яркой краской по мне выписывает: «Глупая малявка». Ладно, тогда скажи что-нибудь про камеры. Дерзай, проявляй инициативу. Но меня опережают.

— А помните, ребят, гм, про символ солнца и удачи? Ну, вы поняли, дельный же вариант! Мы можем черкать его на разъёбанных камерах, как наш знак!

Это Лиза с щенячьим задором вдруг цепляется за мой ляп. Меня коротко окутывает волна жара. Кусочек масла шипит, пузырится, случайно соскользнув с ножа на сковородку.

Вик ненавидит эту девчонку. Ей лет шестнадцать от силы, обчиталась Геббельса и идиотских интернет-сообществ. За меня поручался Горич, а за Лизхен — какой-то приятель Вика. Отрекомендовал так: рот на замке держать умеет, но когда надо, минет делает отличный. Действительно, на протяжении двух сходок Лиза не давала поводов для беспокойств. А потом вдруг начала толкать речь о чистоте крови. Вик вышвырнул девчонку за дверь, прикрикнул, мол, лучше пусть водку с пивом мешает, чем анархизм с нацизмом. Каким-то чудом Ирвисов приятель вымолил для Лизы второй шанс, и та, после продолжительной трёпки, божилась, что всё уяснила. Месяц старалась держаться тихо, лишь иногда хлюпала, потягивая чай.

И вот её опять прорвало: на губах играет глупая улыбочка, покрасневшие глазки горят — обкуренная, что ль? Вик поводит головой, напрягается, повернувшись к Лизхен, но ледяная корка незримо проходит именно по моему горлу, лишая на миг дыхания.

Бесцветные брови Вика сведены к переносице, на шее пульсирует вздутая вена. Он давит пустую чашку подошвой туфли. Короткий хруст не отрезвляет Лизу, но сильнее бьёт меня ледяной глыбой в лоб. Кутаюсь в косуху и зажимаю язычок молнии.

— Я же с тобой разговаривал по этому поводу. Или заткнись, или выметайся, — глухо бросает Вик, цепко глядя на девчонку. — Никогда наш кружок не опустится до нацистских идей, никогда, слышишь?

— Но Ирвис, разве ты хочешь, чтобы нам на шею садилась всякая дефективная пакость? Новый мир анархии должны заслужить избранные, — Лиза разводит руками и хихикает.

— Милочка, ты могла быть любой национальности, с любым цветом кожи, наконец, с любой болезнью. И по своей же теории стала бы «недочеловеком». Так что прикуси язык, — Вик опускается на стул и поникает головой, видимо, снова погружаясь в неопределённые мысли.

Сдержался.

— Да я бы никогда… — а Лизхен всё не угомонится.

— Зайчик, успокойся, — Горич, гладя её по плечу, устало переглядывается с остальными, мол, что с дуры взять.

Лиза резко сбрасывает его ладонь.

— Зайчики, котики… Мы с вами на брудершафт не пили!

— Ещё чего! — с фырком хохочет Горич. — Со своим Гитлером пей!

Вик дёргает подбородком, прищуривается, добавляя себе несколько морщинок. Щёки его быстро багровеют, так, что чётче выделяется чернота под глазами. Дышит через рот, вот уже несколько минут держа его полуоткрытым.

Многие из собравшихся полушёпотом переговариваются, предлагая в очередной раз выгнать девчонку и вернуться к нашим камерам, что проследят за «баранами».

— Мы же не будем лазать за ними, как макаки за бананами?

Но если Ирвис на взводе, то жертву он не отпустит, зубов не разожмёт. Вдобавок Лизхен нервически ёрзает, постоянно задевая меня острым плечом. Скрывает появившийся страх, но я-то вижу, как её трусит.

— Ты, помню, называла себя наследницей одновременно и нацистов, и махновцев? — едкость просто убийственна, когда Вик обращается к Лизе. — Тогда наверняка ты слышала одну занятную историю. Как-то в одном из гуляйпольских селений приснопамятный Батька увидел антисемитский плакат. Кликнул коменданта, мол, що за лайно. А тот в ответ, так и так, снимать не буду, полностью с содержанием бумаженции согласен. Ну, и пристрелил этого коменданта твой Махно. Или в своих анархо-нацистских сообществах ты читала несколько другое? Про грабь-убивай-живи вдоволь? Ну же, расскажи.