— Я пас, — ответил Джон. — И мне даже нечем поделиться, если честно. Я не помню, когда ел в последний раз.

— Ну я с этим помогу — не бойся.

С этими словами Финн ушёл в кусты, а Джона разрывал внутренний истерический смех, который лишь слегка вырывался наружу тихим, но неудержимым хихиканьем, от которого глаза наполнились слезами. И смех был какой-то странный: не такой как бывает, когда тебе смешно или хорошо, а будто бы набитый остротой — сумасшедший смех, который рвёт грудь.

Минуты три истеричного смеха, от которого Джон уже не мог стоять на ногах и сел на корточки. После накрыло тотальное безразличие. Слишком тёмное и глубокое безразличие, словно бы он лежал полумёртвым на самом дне океана, а над ним мили воды, через которые солнечные лучи не дотягиваются до дна. Лишь из далека виднеется намёк на солнце и какую-то жизнь сверху. Но эта жизнь непреодолимо далека от него. Внутренности его наполнены тяжёлыми камнями — всплыть нет никакой возможности. И всё, что остаётся — это смотреть на это размытое пятно солнца, и ясно понимать, что кислорода внутри лёгких больше не осталось. Понимать, что это последний миг, в который он имеет возможность смотреть на это солнце, как на вид из чердачного окна. Но этот миг ожидания затянулся. Ожидания того, когда уже этот миг закончится.

Если до этого у него была злость на Эхо — единственное чувство связывающее его с эмоциональной жизнью. Теперь не было и её, а только едкая пустота, которая вернулась словно с удвоенной силой. Настолько всепоглощающая пустота, что Джону собственное тело казалось онемевшим, как после анестезии. Бесчувственность стала ещё сильнее, чем прежде. Теперешнее равнодушие не сравнится даже с тем, с которым он выбросил свою фотокамеру в бездну. Джон только осознал, что и не вспоминает про камеру, руки не тянутся произвольно что-нибудь отснять. Он даже почти не помнит как это делается. Хотя дай ему в руки камеру — вспомнит. Только желания фотографировать не появится, и снимки получатся бездушными, как и он сам сейчас.

— Куда ты летишь так? Осталось насладиться результатом, — останавливал парня Финн, как только сделал своё дело.

— Нет, я не хочу смотреть на это.

— А как же сладостное наслаждение местью? Тем более это самая добрая и безобидная месть в мире.

— И бесполезная.

— А ты шёл сюда убить её, или как?

— Я? Шёл сюда? — резко остановившись и развернувшись лицом к Финну, воскликнул Джон. — Я пришёл сюда, потому что ты меня притащил. Я, не то чтобы мстить, я видеть её не могу.

— Чёрт! Прячься! Она же выходит, — воскликнул Финн и толкнул Джона в аккуратно подстриженный куст соседнего двора, куда залетел следом и пригнулся.

Отсюда было прекрасно видно веранду её дома, и этот мерзкий горящий комочек. Девушка вышла на веранду совсем не той красоткой с гордо поднятой головой и выглядящей на все сто. Вид её был удрученный, словно болезненный. И, увидев оставленный ей сюрприз, она не спешила избавиться от него. Она облокотилась о стену спиной и горько зарыдала. Навалившееся на неё отчаяние можно было увидеть из расстояния соседского куста — такую боль нельзя не заметить. И нельзя её ни с чем спутать — Джон уж точно не спутает. Он это чувство знает наизусть: он живёт в нём изо дня в день, смиряется с ним изо дня в день, и принимает как родное. И вот теперь Эхо душили слёзы, раздирая её изнутри. Но Джон не испытывал ни стыда, ни злорадства, ни сочувствия.

— А она точно в этой истории сука? — спросил Финн, который явно не ожидал такой реакции и пожалел девушку.

— Я уже и сам запутался, кто в этой истории сука, — беспристрастно ответил Джон.

— Будет неожиданно, если Беллами, — усмехнулся парень.

— Будет неожиданно, если Джаспер.

— А он тут при чём?

— То-то же.

— А! — с улыбкой воскликнул Финн. — Да, самый неожиданный поворот событий. Как в детективе, когда убийцей оказывается тот, кого и не думал подозревать. Тебя значит на шутки попёрло?

— Я больше не хочу чувствовать жизнь, — всё также ровно сказал Джон, словно и не слушая парня. Он смотрел на истерику Эхо, и раньше бы он даже позавидовал девушке. Потому что она может это выплеснуть наружу, а он нет. Теперь он осознал кое-что другое.

— Не хочу ни адреналина, ни страха, ни боли. Мне кажется, что если я верну эмоции, то боль захлестнёт меня настолько, что я не смогу из неё выбраться. Моя психика поставила мне барьер равнодушия, чтобы я не свихнулся окончательно. Моя защитная реакция спасает меня от боли, а я и здесь упрямлюсь, рвусь напролом, иду вопреки, пытаясь вернуть чувства. Но на самом деле мне это не нужно. Я не вправе решать даже за самого себя, раз я и сам не знаю, как мне будет лучше. С чего я взял, что знаю, как лучше будет другим? Я вправду жёсткий эгоист. Каким же я был слепым столько времени.

Это было похоже на монолог, на разговор с собой или даже на исповедь, но не на то, что требует ответа, или утешения. Хорошо, что Финн это понял. У него была необыкновенная способность, которой не обладал никто. Он мог понимать Джона без слов. Финну никогда не нужно было разъяснять поступки Мёрфи, зачем и почему тот что-либо делает — нет, Финн и так всё понимал. Более того, он понимал его поступки лучше самого Джона, и мог разъяснить их ему, даже если эти разъяснения придутся тому не по нраву. Сам Джон Финна не понимал: видимо, понимать людей — не его сильная сторона. Хотя, что здесь удивительного, если собственная душа для него — потёмки.

***

По дороге назад частный сектор казался нескончаемым. Здесь было так тихо и уютно — головой это Джон понимал, но сердцу эта атмосфера не приносила тепла. Джон не любил виды, напоминающие вид из чердака, в котором он провёл детство взаперти. Но с этим он справился — он не вырос психом, благодаря своей способности к пофигизму. Именно пофигизм его всегда спасал, как и сейчас. Но почему-то хотелось избавиться от него. Хотелось снова чувствовать ту уязвимость и ранимость, которую он ощущал с Беллами; хотелось снова плакать от счастья, как тогда, когда они скатывались с ним на одном скейте вниз по узкой дороге. Каким же он был придурком, когда не доверял Беллами, боялся доверить ему свои чувства и быть, в итоге, брошенным — ведь то время, было лучшим в его жизни, и так глупо было омрачать его такой ерундой. Жаль, что, оглядываясь на прошлое, находишь всё больше и больше ошибок, которых уже не исправить.

Финн шёл чуть впереди и иногда что-то бормотал, Джон его не слушал. Игнорирование было не нарочным, просто парню было сложно концентрировать внимание — в голове было всё так размыто, а мысли перемешены.

Почему-то Джону стало резко холодно. И дело было вроде бы не в погоде — до этого момента было даже иногда жарко, и он шёл расстёгнутым. Джон попытался застегнуть пальто на пуговицы, но руки задрожали и обессилили. Собственные руки его не слушались, и были не в состоянии просто попасть пуговицей в петельку. Парень бросил тщетные попытки застегнуться, и просто обмотал пальто вокруг себя, скрестив руки и прижав к себе. Он не мог понять своё состояние — резкое бессилие; дрожь по всему телу; боль, давящая на горло и виски. Чёрт. Это боль. Внутри так адски заныло, что приводило к физическому бессилию и притуплению сознания. Такое чувство сложно объяснить словами — Джон, кажется, вообще не мог говорить сейчас. Слёзы душили его, образовывая колючий ком в горле — и Мёрфи не смог их удержать в себе. Он остановился, не в силах сделать и шагу, пока Финн о чём-то увлечённо рассказывал в пустоту.

— И знаешь? Я ведь ходил на её лекции. Чисто, чтобы выспаться. По ночам-то меня носит везде. Да ты и сам знаешь, в последнее время с тобой меня только и носит. Я вообще считаю, что эти лекции для того и придуманы, чтобы под них хорошо спалось. Почему преподы с этим не согласны? И вообще, главное ведь не участие, а присутствие. Так ведь говорится?

Джон тихо выдавил из себя слово, и был почти что рад своей способности что-то произносить вслух: