— Да я бы за тыщу рублей не пошел на эдакую каторгу! — рассуждал он, лежа после обеда на полатях. — Тут от своих ребят не знаешь куда деться, а там с чужими валандайся. Чистая каторга!

— А кто тебе еще даст тыщу-то! — иронически заметил 14-летний братишка, Ленька, на которого, как на подростка, никто еще не обращал внимания и который всегда был так тих и молчалив, что его в избе и не слыхать было.

На это Кирюха ничего не нашелся возразить и только подумал, что, пожалуй, ведь и вправду «тыщу» ему никто не даст, но Иван, слышавший весь этот разговор, вдруг рассердился и накинулся на Леньку.

— А ты чего, ты чего, щенок белогубый? — закричал он. — Туда же умничать!.. Я те поумничаю!

Ленька промолчал, только улыбнулся и вышел из избы. Эта молчаливая улыбка вонзилась в сердце старика, словно острый нож.

— Еще скалится, поди-ка! А? Да что же это такое? Вот и в школу не ходит, а уж голосок подает... молчит-молчит, да и скажет! И откуда к нам эта зараза пришла? О, господи!..

Но мало-помалу все вошло в свою колею, и жизнь потекла обычным порядком. Только в послеобеденное часы Кирюха, залезая на печь отдыхать, восклицал иногда:

— Эх, учителя-то нашего нету! Бывалыча расскажет чего-нибудь, —все животики надорвешь, а теперича нет... некому!

И в избе воцарялась сонная тишина, нарушаемая только жужжаньем Николавниной прялки. Как часто Митрий, сидя у себя на Павловских Хуторах, вспоминал всю эту знакомую обстановку, среди которой прожил целых 23 года, и каждый раз почему-то при этом воспоминании ему становилось грустно... и — жалко.

Вот и теперь, в этот сумрачный ноябрьский день, распустив учеников и пообедав с хозяевами, Митрий задумался о «своих». Что-то они теперь поделывают? Да все то же небось... Бабы прядут. Мужики лежат на полатях. Ребята возятся на лавках. И каждый день одно и то же... эдакая тоска! У Митрия сжалось сердце. Как не похожа его теперешняя жизнь на прежнюю; каждый день что-нибудь новое, интересное; ребята уже две буквы выучили, а завтра надо третью показывать; басню прочитал им — понравилась: все своими словами рассказали, а один лучше всех... И еще просили прочесть какую-нибудь; вот тоже надо подумать, да выбрать, да сначала еще самому себе прочитать, чтобы лучше вышло... А Андрей Сидорыч книжек надавал— на всю зиму хватит, только успевай читать. Одну уж и начал, — о земле, и небе; даже хозяевам пробовал читать — ничего, слушают. Потом арифметикой стал по вечерам заниматься, задачи делать, а то совсем позабыл... Да мало ли дела! — просто жаль, что дни коротки, не хватает; не то что днем спать, а ночью-то не спится, все думаешь о завтрашнем дне, об учениках, о словах, которые можно сложить из выученных букв, и мало ли еще о чем!..

Митрий так раздумался обо всех этих делах, что и про своих позабыл. Сухая метель с шорохом билась и стучала в запотевшие окна, ветер выл как бешеный волк, а у него в избе было так тепло и славно. Тихо, никто не кричит, не ругается, сам по себе сиди и что хочешь делай: хочешь — читай, хочешь —думай, хочешь — на деревню ступай... Нет, хорошо эдак жить... только вот своих-то все-таки жалко...

Вдруг дверь растворилась, и, вся занесенная метелью, с красным носом, с побелевшими от холода щеками, в избу вошла Домна.

— Уж и сиверко! — сказала она, постукивая нога об ногу и отряхивая с себя снег.

Обрадованный Митрий бросился к ней помогать.

— Обморозилась небось... — говорил он, стаскивая с нее полушубок. — Ишь, руки-то заколели! И с чего тебе вздумалось по экой погоде!

— Скучилась! — сказала Домна, разоблачаясь и вытаскивая из-за пазухи какой-то узелок. — А ты что ж, не рад, что ль?

— Ну, еще бы не рад! Вот тебе... Только сейчас сижу да думаю: эх, чего-то там наши делают?..

— А я тебе пирожка принесла с картошкой, — у нас ноне пекли. Это тебе батюшка прислал.

— Ну? — воскликнул Митрий весело.

— Право слово, он. Увидел, что я собираюсь, и велел... Ты, говорит, снеси Митюхе-то пирожка... да кланяйся! Кланяется...

— Это ладно! — сказал просиявший Митрий. — Значит, все-таки думает... Эх, ведь хороший он у нас старик, да землей оброс дюже, вот в чем сила. Так-то, Домна!

И, схватив Домну за руки, он поцеловал ее в щеку. От этой неожиданной ласки Домна так и расцвела.

— Ой, ну те!.. — воскликнула она, жеманясь. — Чтой-то ты! Неравно кто увидит!..

— Ну, и что ж такое? И пущай их видят! Чай, ты мне не чужая... Эх, Домна! Что ж, нетто плохо здак-то жить, без брани да без свары?

— Что же... известно... эдак лучше!

— То-то и есть!.. Вот бы и всегда так. Ведь ты думаешь, мне что? Ведь мне не работа претила — работать я сколько хошь могу. Мне тошно было, что врозь мы все! Один — туда, другой — сюда, да брань, да попреки... эх! Вспомнить аж нехорошо...

— А ты уж не поминай... ну ее! — сказала Домна, потупясь.

— Вспомянешь... Да кабы не это, да я бы в жизнь не ушел от вас! Нетто там-то нельзя тоже ребят учить? Собрал к Филиппу в избу да и учи. Так ведь все бы глаза просмолили... Да ну ее, не хочу больше. Так ничего батюшка-то?

— Ничего.

— И прочие здоровы?

— Слава богу. Все кланяются.

— Ну, молодец ты, что пришла. А то, знаешь, сидел я тут, да и того... И хорошо, думается, одному... и кубыть скучно! И сам не знаю, отчего.

— Это с непривычки, — сказала Домна.

— Может, и с непривычки. Ну, а теперь пойду, у старостихи самовар возьму, приволоку воды и будем чай пить.

Он побежал к хозяевам, притащил самовар и начал хлопотать около него. В самый разгар его хозяйственных хлопот в избу вошла хозяйка, высокая, толстая баба, неся что-то в фартуке.

— Иваныч, а Иваныч, я к тебе! — сказала она.

В фартуке у нее что-то закопошилось и запищало.

— Что это такое? — спросил Митрий.

— Да вот жильца нового к тебе принесла! Овца окотилась. Уж прими, а то у нас в избе и так тесно.

— Тащи! — воскликнул Митрий, смеясь. — Это у меня, значит, новый ученик в училище!..

Нового ученика водворили у печки на соломе, а через минуту в избе появилась и его мамаша.

Между тем самовар вскипел, и Митрий усадил жену разливать чай. Домна делала это не совсем ловко, но Митрий был доволен, и вся эта обстановка, — чистота кругом, книги на полках, приодетая жена за самоваром, карты и Некрасов на стене, — нравилась ему и наполняла его сердце спокойствием и довольством. Смутные мечты его сбывались наяву...

Супруги пили чай, беседовали и хохотали. Им было весело, и все их радовало, даже новорожденный ягненок. Митрий до того расходился, что по-Кирюхиному схватил вдруг Домну и начал с ней бороться. Но Домна не поддавалась; поднялась возня, слышался топот, задушенный смех, и наконец все-таки Митрий одолел.

— С ума сшел, право, с ума сшел! — говорила запыхавшаяся Домна, поправляя сбившийся платок. — Эна взыгрался, чисто жеребец ногайский... А еще учитель!

— А что же такое? Эка важность! — смеялся Митрий. — Эх, Домна, рад я!.. Гляжу — и глазам своим не верю...

— Чему не веришь-то?

— Да как же... я — учитель, а ты у меня вдруг — учительша!

— Ну уж... учительша тоже! — небрежно сказала Домна, но в душе была польщена и даже вспыхнула от удовольствия.

— Только вот одно нехорошо... — продолжал Митрий уже серьезно. — Грамоте ты не знаешь. А уж как бы хорошо было, кабы ты выучилась! Читали бы мы с тобой... и каждую книжку ты бы понимать могла. Ты погляди-ка, сколько их! — указал он на свою полку.— Через них, брат, все узнаешь, — и как люди на свете живут, и как они допрежь нас жили, и как надо жить, чтобы по-божьему было... А то чего мы знаем в дерев-не-то!

Домна сидела в раздумье. Что-то бродило в ее голове, но она не сумела и стыдилась высказаться.

— Нет уж!., где там, — сказала она наконец со вздохом. — Когда теперича учиться?.. Стыдно!..

— Да чего стыдно-то? Дураком быть стыдно, а грамоте знать нисколько не стыдно.

— Да... смеяться станут...

— Дураки и станут смеяться... а тебе-то что? Пущай их смеются на здоровье, от этого тебя не убудет. Эх, Домна, давай-ка, брат, учиться, а?