Наступило тяжелое молчание. Мужики свернули по цигарке и закурили; Анна стояла у дверей в раздумье, вздыхала и покачивала головой. Ее изворотливый бабий ум работал.
— А знаешь, Сеня, вон чего я тебе скажу! — заговорила она вдруг, подходя к Семену и ласково заглядывая ему в лицо. — Поди ты к старику, поклонись ему в ноги, — все-таки он тебе родитель... Так, мол, и так, виноват, — прости!.. Что ж, серчай не серчай, а уж это правда, — виноват ты перед ним. На родителя руку подымать — грех большой! Вот и повинись— поди... размякнет старик-то, и не будет ничего... А? Сеня?
Семен сделал нетерпеливое движение.
— Еще хуже будет... — проговорил он сквозь зубы.
— И ничего не хуже! Чай, он не зверь, старик-то! А ты по-божьи сделаешь... Ну, ежели и не простит — тебе-то что? Ты свое дело сделал! Повинись, Семенушка, послушай моего бабьего ума-разума!
Семен поглядел на присутствующих. Филипп молчал, но по лицу его видно было, что он одобряет совет жены; Митрий глядел в землю и что думал — неизвестно. Семен колебался.
— Ну, ладно... — вымолвил он, видимо, сдаваясь.— Там дело видно будет...
— Чего там видно! Иди да и все. Ох, батюшки, а масло-то у меня!.. И забыла с вами про него... побегу, допахтаю...
Она ушла. Семен обратился к Митрию:
— Ну, а ты, Митюха, как? Что ж про город-то не расскажешь?
— Да чего рассказывать-то? Пошел ни пошто, принес ничего... Нечего нам там делать, в городе-то, вот что!
— Как так нечего?
— Да так и нечего... С чем ты туда пойдешь-то? Чего знаешь? Как есть ничего... темный ты есть человек, такая тебе и цена. Вот что!
— Это верно! — поддакнул Филипп. — В городе-то, брат, ходи да ножку отрясай!
— Ну так что ж? — возразил Семен. — Так уж, значит, нам и добиваться ничего не надо, сиди, значит, дома на печи да не суйся с свиным рылом в калашный ряд? Эдак, что ли?
— Да чего добиваться-то?
— Чего-чего!.. Что ж, вот, так вот, по-твоему, все и жить?
— А нетто по-другому хочется?
— Известно, по-другому...
— Ну так я тебе скажу, ты сам сперва другой сделайся... — воодушевляясь, перебил его Митрий. — А коли так вот пойдешь, как есть, то и будешь самый последний из последних. Вот живешь ты в деревне, и всякий тебя знает, что ты — Семен Латнев; куда ни пришел — ты свой человек, везде тебя приветят, за стол посадят, вот как, примерно, Филипп нас привечает... Ну-ка, а пойди ты туда, что будет? Ты думаешь, им там что нужно от нас? Вот что... (Митрий протянул вперед свои корявые руки и потряс ими в воздухе.) Да еще вот что!.. (Он указал себе на шею.) Потому ты для них все равно, что ломовая лошадь, и такая тебе и цена. Работаешь — покормят, не работаешь —* в загривок накладут, вот тебе и все. И верно — потому ты ни к чему...
— Как так ни к чему? — спросил озадаченный Семей.
— Так и ни к чему... Говорю, темнота, темнота нас одолела... землей мы обросли, как пни лесные, да и не чувствуем ничего... Эх, Сеня, надоумил меня город... как треснул по темной-то, по глупой башке, аж тошно стало мне на себя глядеть...
И Митрий с чувством и жаром, хотя не совсем складно и связно, принялся рассказывать все свои дорожные встречи, впечатления и мысли.
Семен и Филипп слушали его внимательно; у Семена глаза разгорелись, и он часто прерывал товарища энергичными восклицаниями; вошла Анна и тоже присоседилась слушать.
Когда Митрий кончил свой рассказ, между слушателями начался оживленный обмен мнений. Филипп продолжал утверждать, что «без мужика все-таки все подохнут»; Анна ему возражала и соглашалась с Митрием, что мужик оттого и беден, что глуп, а глуп оттого, что ничего не знает. Больше всех горячился Семен; на него рассказ Митрия произвел совсем не такое впечатление, какого Митрий ожидал, и он доказывал, что если захочешь, то всего добьешься, да еще и нос утрешь кому следует...
— А ну, ну, попробуй! — подзадоривала его Анна.
— А что ж такое? И попробую!
— Ну, ну, вот поглядим на тебя,—больно ты прыток!
— Погляди, погляди... Эх, раззадорил ты меня, Митюха, смерть хочется свет божий посмотреть... Уйду и я в город! — весело крикнул он и ударил кулаком по столу.
— Город, город... Дался им этот город! Ну уж молодежь нынче пошла, — не сидится ей на месте! — говорила Анна.
И долго еще в избе Филиппа слышался шум и спор, так что соседи решили, что, должно быть, «праздничное допивают...». Анна сгоряча даже про корову позабыла и долго бранилась и плевалась, когда вспомнила, что ведь ее давно уже пора доить...
Уже свечерело, когда приятели вышли из избы Филиппа на улицу, над которой висел густой запах парного молока. Все оживление их разом исчезло: Семен задумался о предстоящей ему порке, а Митрию вспомнился вчерашний вечер на кладбище. И, глядя на тихо мерцающие звезды, которые и вчера так же глядели на него, прислушиваясь к замирающим голосам деревенской жизни, Митрий мысленно перенесся туда... «Жизнь бесприютная, жизнь одинокая...»
— Эх, тоска какая! — воскликнул он вдруг, будучи не в силах побороть в себе скорбное чувство, которого он не мог ни понять, ни высказать.
Семен вздрогнул и очнулся от своей задумчивости.
— Да, уж житье... А что, Митрий, как ты думаешь насчет этого дела-то, а? — спросил он неуверенно и как будто конфузясь.
— Да что думать-то? — мрачно вымолвил Митрий.
— Ежели и вправду пойтить повиниться... А? Посоветуешь аль нет?
— Известно, посоветую, — еще мрачнее сказал Митрий.
— Ведь уж больно скверно, Митя, а? — продолжал Семен, точно оправдываясь, и в его голосе зазвучали жалобные детские ноты. — Ведь при всем народе... срамота, обида! Да лучше бы меня ножами резали, чем эдак... Не вытерплю я, Митюха, наделаю беды!..
Митрий молчал; замолчал и Семен. Но через минуту он заговорил снова.
— Ну, вот что, Митюха! — сказал он решительно. — Пойду, поклонюсь... виноват — не виноват, ударюсь лбом об пол, — на! (Он захохотал громко и злобно.) Только вот что... иди и ты со мной... невмоготу одному!.. Все полегче с товарищем...
Они молча пошли вперед. Народ еще не совсем угомонился; кое-где скрипели ворота, мелькали огоньки; запоздавшая с ужином баба скликала с улицы своих детей. Вот и латневская изба... Не спят еще. В избе коптит лампочка; собираются ужинать. В окна видна мятущаяся тень Семеновой матери, и на улице слышно, как она то и дело роняет на пол то ухваты, то ножик. Парни остановились, и Митрий слышал, как у Семена шибко-шибко билось сердце.
— Ну, постой... Дай дух перевести... — сказал Семен, силясь подавить свое волнение. — Пойдем к окнам, посмотрим... здесь он, что ли...
Они подошли к избе и, став коленками на завалинку, прильнули к окошкам. Старик Латнев сидел на лавке у стола, сумрачно опустив косматую седую голову на грудь. Глазами он исподлобья следил за женой и кривил губы каждый раз, как она что-нибудь роняла. В углу у печки робко жались девочки-подростки, сестры Семена. Ни говору, ни смеху...
— Вот у нас всегда так... — лихорадочно шепнул Семен. — Чисто каторжные...
В эту минуту старик вдруг поднял голову и ударил кулаком по столу. Даже Митрий с Семеном вздрогнули за окошком.
— Что же ты, скоро, что ль? — закричал он сварливо. — До утра, что ль, сидеть? Поворачивайся!..
Запуганная баба как раз в это время ставила на стол горшок со щами. Грозный окрик мужа заставил ее вздрогнуть; горшок покачнулся в ее ослабевших руках, и часть щей полилась на пол.
— У-у, дьявол неповоротливый!.. — проворчал старик и, поднявшись с лавки, ударил жену по голове половником.
Семен, весь трясясь и стуча зубами, отскочил от окошка.
— Нет, не могу, не хочу... — выговорил он, задыхаясь. — Родитель... родитель... вот он, родитель-то... Не пойду!.. Не стану!.. Пущай уж лучше порет...
Они перелезли через забор и, путаясь ногами в высокой жирной крапиве, побежали вниз, огородом и к речке. За ними точно гнались... Только под своей любимой старой ракитой они остановились, поглядели друг на друга и передохнули. Семен хрипло засмеялся.
