Это было через несколько дней после их последней ссоры с Митрием. Все это время Митрий проводил в поле и потому не знал, что делается с женой, а о ссоре своей с нею совершенно забыл. Ничего не подозревая, он возвращался домой, на душе у него было хорошо и весело; любимец — Чалый тоже был весел и бежал торопливою рысцой; день был светлый, но не жаркий. Митрий вообще любил бывать в поле, любил полевые работы, полевую кашу с дымком, веселый лязг кос, веселый шум травы и хлебов; он любил и росистые ночи в поле, и спанье под телегой, и бродячие туманы по оврагам, и ржанье лошадей, и утренний пронизывающий холодок, и утреннее пение жаворонков... Все это возбуждало в нем какое-то особенное настроение, особенное, захватывающее чувство простора, свободы; в душе вспыхивали неясные, но сладкие ощущения: впереди мерещилось что-то светлое, огромное; вспоминались стихи Некрасова, Кольцова, тургеневские «Записки охотника»; хотелось куда-то туда, в другую жизнь, так хорошо описанную этими поэтами, и в то же время казалось, что уже и сам жил когда-то «там» и вместе с ними думал, чувствовал, видел...

— Эх ты, степь моя, степь широкая!.. — декламировал Митюха, зажмурившись, и ему чудилось, что это Он сам — кольцовский косарь, что у него «плечо — шире дедова», что русы кудри его — «лежат скобкою», и в лицо ему дует вольный степной ветер, и цветы ему кланяются до земли, и добывает он своей вострой косой золотую казну для неведомой красавицы-девицы... Тпру! Чалый остановился у ворот, и Митюха очнулся. Степь куда-то ушла, исчезла, перед глазами растрепанная гнилая крыша; на завалинке роются в земле грязные пузатые ребятишки, и Митюхин тут же с своими кривыми ножками и большой головой, а сам Митюха уже не косарь, поэтический и красивый, с кудрями и румянцем в виде алой зари, а просто Митюха, растрепанный, в грязной рубахе, пропотевшей насквозь, в рваных лаптях, в засаленной шапке. «Эва, куда заехал!» — подумал Митрий, и ему самому стало смешно над собою и немножко грустно. Кривоногий сынишка увидал его и с криком «тянька, тянька!» заковылял к нему навстречу, но зацепился нога об ногу и упал. Митюха поднял его, приласкал и опять посадил на завалинку, потом отпряг Чалого, поставил его под навес и вошел в избу.

— Ну, здравствуй! — сказал он весело. — Поесть нет ли чего?

Анисья, сумрачная, завозилась у печи, гремя ухватами и ворча.

— Поесть, поесть... Небось поесть-то всякий спросит, — это уж небось! А вот ты ворочай, как каторжная, день-деньской, и помоги тебе нету. Дьяволы...

— А Домна где же? — спросил Митрий, оглядываясь.

— Да уж твоя Домна!.. Поди, поцелуйся с нею! Она ноне у нас барыня; ее ноне день-то в избе убираться, а она, ишь ты, разбросала все, раскидала... прибирай за ней. Я на вас не крепостная работать-то!..

— Да где же она? — повторил Митюха, чуя недоброе.

— А чума-е-знать! В клети залегла, ровно медведица, всех облаяла, да еще и воет. Ишь, и ребенка-то бросила, с утра не емши.

В эту минуту ребенок с плачем перелезал через порог и что-то лепетал, показывая на голову и протягивая ручонки к отцу. У Митрия сжалось сердце; он взял ребенка на руки, дал ему хлеба, и ребенок утих.

— Мама... бия... — силился он объяснить. — Боня... Боня!

Митрий посадил его на лавку и пошел посмотреть, что делается с женой.

— Поди, поди, покланяйся ей... — ворчала ему вслед Анисья. — О, чтоб вас, дьяволы...

Клеть действительно была приперта изнутри, и оттуда слышались какие-то странные звуки. Митрий постучался.

— Домна, а Домна!

Звуки прекратились, настала гробовая тишина.

— Домна, ты что же это дуришь? Иди, обедать собирай! Там Ванюшка от крику надселся, а ты разлеживаешься. Слышишь, иди!

Молчание. Митрий начал терять терпение.

— Да ты больна, что ли? Аль нет? Слышишь, что ли? Домна!

Ни звука. Митрий плюнул.

— А, ну тебя... задурила! Коли не хочешь говорить, так и сиди, а мне тут некогда с тобой валандаться.

И он повернулся было уходить. Но в расчеты Домны вовсе не входило покончить дело таким образом. Затаив дыхание, с бьющимся сердцем, с злобной радостью она ожидала, что Митюха будет ломиться в дверь, поднимет шум, и уж тогда она ему все «выгвоздит», за все отплатит. Ей хотелось задеть его за живое как можно больнее, довести до злости, до остервенения, чтобы он тоже ругался и кричал, чтобы он даже побил ее... И услышав, что Митрий уходит, Домна живо бросилась к дверям.

— Ну... Ты чего? Чего тебе надоть? — грубо закричала она.

Митрий поддался на удочку и остановился.

— Не дури, вот чего! Ишь, моду какую выдумала! Что на тебя наехало? За что Ваньку побила? Выходи, поесть собери.

Дверь вдруг неожиданно распахнулась, чуть не ударив Митрия по лбу, и на пороге предстала Домна, растрепанная, с опухшим от слез лицом и злобно сверкающими глазами.

— Чего ты ко мне пристал, чего пристал, нечистый дух? — завизжала она, наступая на мужа и размахивая руками.—Сам вихрится бознать где, идол, а как жрать захотел — и про жену вспомнил? Не жена я тебе, черту, вот тебе что... Руки на себя наложу, и Ваньку придушу, и дом сожгу, подлец ты эдакий...

— Да что ты, что ты? — отступая от натисков жены, говорил оторопевший Митрий. — Что ты, сбесилась, что ли?

— Подлец, распутник! — кричала Домна, входя все более и более в азарт. — К учительше своей ступай, пущай она тебе обедать собирает, а я не буду... Я к отцу сейчас уйду и Ваньку возьму, а ты сиди с учительшей... обнимайся с ней, с потаскухой...

Митрий побледнел и во все глаза поглядел на исступленную жену.

— Что ты болтаешь, дура? — проговорил он, сдерживаясь, но чувствуя, что в сердце его что-то закипает. — Ты вот что, брат... ты не мели зря-то... кабы худо не было. Ругаться ругайся, коли хочется, а учительшу трогать не смей!..

— Ан уж нет! Уж я не замолчу! Я на все село вас осрамлю, подлых эдаких! Чужемужница она, учительша-то твоя, вот что! С женатыми парнями путается, своего-то мужа мало ей! Полюбовников завела...

Домна кричала все громче и громче, и грубые, гадкие слова градом сыпались на голову Митрия. Бессмысленная злоба ее передалась и ему; у него потемнело в глазах, и он бросился к жене.

— Молчи, гадина! — крикнул он и, схватив жену за ворот рубахи, ударил ее в спину.

Домна только этого и дожидалась. Она неистово закричала, вырвалась из рук мужа и с разорванным воротом, с растрепанными волосами бросилась на улицу.

— Ой, батюшки, убил, убил!.. Ой, родимые, помогите, убил, с учительшей связался, меня убить хочет... Ой, караул!..

Митрий кинулся было за нею, но опомнился и остановился, Он весь трясся, как в лихорадке, зубы его стучали, сердце колотилось. «О, господи, да что же это такое?» — растерянно шептал он, прислушиваясь к воплям Домны. Злость его мигом прошла и сменилась стыдом и раскаянием. В первый раз он ударил жену и теперь с каким-то ужасом глядел на свои сжатые кулаки, в которых еще сохранялось противное ощущение удара о человеческое тело. «Небось больно я ее... Тьфу, до чего довела... И как это я? Господи... А она-то, она-то... на всю улицу кричит... люди сбегутся... срамота!»

Действительно, на крики Домны сбегались соседи, а главное, соседки, и всем она показывала разорванную рубаху, причитала во весь голос и жаловалась на мужа и на учительшу. Соседки ахали, качали головами, сочувствовали; Анисья побросала горшки и тоже вертелась в толпе, а в избе заливался всеми брошенный и голодный Ванька. Но Митрий уже не пошел в избу. Он проскользнул в задние ворота, вышел на гумно и побрел куда глаза глядят, стараясь поскорее убежать от всего, если бы можно, даже от самого себя.

Но окружающая тишина, теплый ветерок, веющий в лицо, и полное безлюдье привели его в себя. Он перевел дух, вытер выступивший на лбу пот и присел на ворох прошлогодней соломы. «Ну, дела! — проговорил он вслух. — Что теперь делать-то, а?»

Все происшедшее представилось ему во всем своем безобразии; все было так противно, гадко, что даже и думать не хотелось. Гадко, что кричала Домна про учительшу, гадко, что он ее ударил, гадко, что собрался народ и все это видел и слышал... Теперь разнесут сплетни по всему селу, дойдет до учителя, и Митрий хоть глаз не кажи в школу. А что подумает о нем учительша, когда узнает грязную сплетню?.. При этой мысли Митрия даже в жар бросило. Он так уважал учителя и его жену, так высоко их ставил, что даже подумать о них дурное казалось ему невероятным. И вдруг глупая баба во все горло кричит на улице про учительшу, про эту недосягаемую для него женщину, что она — его полюбовница... Митрий от стыда и обиды даже зажмурился и замотал головой. «Фу-у, батюшки вы мои! — шептал он. — Что же я теперь делать-то стану? Как на людей глядеть, на учительшу?.. Вот так, скажут, гусь! Ведь откуда-нибудь да взяла она это, Домна-то! Ну и прямо на меня... он-де выдумал... чтобы похвалиться, дескать... фу-фу-фу-у! И еще бить кинулся... А туда же тогда с Сенькой расписывал... и то, и се... и как это бабу бить, а сам сейчас и с кулаками... у, дьявол!»..,