Литмир - Электронная Библиотека
A
A

Москва приступила к выработке общей политики в отношении границ уже в 1920 году. Еще более явным это стремление стало в 1923–1924 годах. Поворот, символами которого в рамках классической политической истории долгое время считались поражение германской революции, смерть Ленина и выдвижение лозунга строительства социализма в одной стране, рассматривается в этой книге как ключевой момент в создании советского государства и его территории. Эта политика касалась как новой европейской границы СССР, так и его южных и восточных рубежей. Работа с архивными материалами позволяет осознать не только масштабы проектов, касавшихся границы, но и разнообразие затрагиваемых ими областей: речь шла о территориальной и социальной политике, контроле над населением, трансграничных практиках и связях, управлении миграцией и разрешении конфликтов[39]. Их инициатива исходила от различных правительственных и партийных структур, в частности Главного управления пограничной охраны в составе ОГПУ, Наркомата иностранных дел, а в верхнем эшелоне власти – от Совнаркома и Политбюро. Существовали также межведомственные органы, специализировавшиеся на вопросах границы: Совет труда и обороны при СНК и межведомственная комиссия по обследованию (впоследствии – укреплению) погранполосы. Тем не менее, несмотря на наличие общей политики, ее приоритеты были разными на разных участках границы. Вопросы трансграничных отношений, в частности в экономической сфере, и борьбы с бандитизмом стояли особенно остро в случае южных рубежей СССР, где по меньшей мере до середины 1930-х годов сохранялись различные формы сотрудничества с соседями. На границе с Монголией даже возникли зачатки модели межсоциалистического сотрудничества. Дальневосточные рубежи, напротив, являются ярким воплощением российской традиции колонизации и военной границы, особенно после перехода Маньчжурии под японский контроль.

В этой книге упоминаются и другие рубежи, но главное внимание уделено европейской границе от Дуная до Петсамо, в том числе благодаря подробному изучению отдельных ее участков: в районе Минска (граница с Польшей) и Ленинграда (граница с Финляндией)[40]. В 1920-е годы западные рубежи Советского Союза были связаны с самыми сильными национальными и революционными эмоциями. Именно их касалось стремление превратить пограничную зону в витрину, демонстрирующую советские социально-экономические достижения. Именно здесь шла адаптация инструментов политики сотрудничества и соседства в целях обеспечения мирного сосуществования в условиях чрезвычайно высокой конфликтности. Наконец, именно здесь в 1939–1940 годах подверглось пересмотру территориальное статус-кво. Эта граница была пространством экспериментов в области контроля за территорией, в частности с помощью специальных запретных зон; она являлась также колыбелью советских репрессивных операций. Здесь был изобретен железный занавес.

Моей целью, впрочем, вовсе не является продемонстрировать культурную дистанцию между Советским Союзом и Европой. Напротив, я стремлюсь поместить большевистский эксперимент в контекст европейских тенденций того времени[41]. В межвоенный период в Европе возникло множество инноваций, которые касались управления национальными меньшинствами, контроля над мигрантами, внешних стратегий безопасности. Для этой политики пограничные территории имели ключевое значение. Европейская история 1920–1930-х годов была также отмечена становлением диктатур и тоталитарных режимов с одновременным распространением реваншистских и ревизионистских настроений, которые сопровождались требованием пересмотра границ и вели к вооруженным операциям. Какова была роль Советского Союза в этих процессах? Какое место в них занимали трансферы и заимствования?

Мои размышления опираются на перекрестное изучение нескольких историографических корпусов. Используя исследования Джереми Смита и Терри Мартина, посвященные национальному вопросу в СССР, и работы, изучающие защиту национальных меньшинств в Лиге Наций, я стремилась лучше понять международный контекст советской политики и возможные европейские отклики на проводимую Москвой политику национального ирредентизма[42]. Сопоставление переговоров, с одной стороны, о размежевании между советскими республиками, а с другой – о границах с соседними государствами заставляет поставить под вопрос правомерность водоразделов между историей внутренней и внешней политики[43]. Исследования, посвященные контролю за миграцией и праву убежища, обеспечивают интересные возможности, чтобы оценить степень открытости или закрытости советских границ[44]. Работы по международному праву, а также об истории обеспечения мира в Европе и истоках Второй мировой войны позволяют по-новому взглянуть на советскую политику защиты территории и вмешательства в дела иностранных государств[45].

Отказ от столь часто встречающегося при изучении Советского Союза историографического изоляционизма не ставит целью сделать историю этой страны банальной, забыв о ее исключительном по своим масштабам репрессивном измерении, которое сегодня уже хорошо изучено специалистами. Среди самых страшных его проявлений – крестьянские восстания 1921 года, раскулачивание и великий голод начала 1930-х годов, секретные операции и Большой террор 1937–1938 годов, Катынь и другие трагедии. Мой подход, однако, заключается в том, чтобы искать признаки возможной специфики советской политики границ скорее в революционной риторике, банальной рутине и мелких деталях административной практики, чем в жестоких полицейских операциях и аннексиях. Поэтому в поле зрения этого исследования попали такие разнородные явления и события, как трансграничная операция по сплаву леса и помощь повстанцам-коммунистам в Бессарабии, запрет на ловлю рыбы в запретной зоне и расстрелы нарушителей границы, отселение на несколько километров колхозников в Крыму и массовые депортации поляков и немцев из приграничных районов в Среднюю Азию. Некоторые из этих порой малозначительных, порой трагических событий имеют аналоги в истории соседних стран. Другие – не менее мелкие или трагические – являются, напротив, типично советскими. Исключительность советской системы не исчерпывалась насилием. Нередко она заключалась также в крайней политизации и тенденции прочитывать самые банальные практики в идеологических терминах. Как это показали исследования, ставшие возможными благодаря открытию архивов, многие решения советского режима нельзя найти в других странах, в то время как проблемы могли быть схожими. Заметим, кстати, что эти решения зачастую были противоречивыми. Для истории границ особенно важны два уже хорошо изученных вида специфически советской политики, к которым я буду неоднократно возвращаться. Во-первых, речь идет о чрезвычайно оригинальном для того времени решении построить Советский Союз, опираясь на многообразие национальностей и их территориализацию; это сопровождалось совершенно специфической поляризацией между положительной и отрицательной сторонами: акцентом на развитии национальных языков и культур и в то же время навязчивой боязнью предательства и репрессиями в отношении отдельных народов. Во-вторых, в высшей мере специфической чертой является деление социального тела на категории, что в контексте разнообразных экономических трудностей вело к возникновению сложной иерархии. В результате советское бесклассовое общество оказывалось поделено на «бывших», «лишенцев» и «выдвиженцев», а вся национальная территория дробилась на второсортные зоны и территории, пользующиеся некоторыми привилегиями[46].

В этом исследовании делается попытка осветить различные формы и пути возникновения того, что я называю «уплотнением границ». Плотность и закрытость границы присущи той системе, что выстроил советский режим. В книге «Institutions of Isolation» («Институты изоляции») Андреа Чэндлер подчеркивает, что закрытие советских границ произошло чрезвычайно рано[47]. Не вызывает сомнений тот факт, что с первых своих шагов в роли новоявленных государственных деятелей Ленин и его соратники были одержимы идеей контроля за въездами и выездами и стремились во что бы то ни стало укрепить учреждения, призванные изолировать страну от бацилл капитализма и защитить ее от агрессивных действий представителей империалистического окружения. В то же время они хотели сохранить возможность действовать и оказывать влияние в ближнем зарубежье. Заметим также, что закрыть границу, особенно новую, нелегко. Привычки местных жителей и связи между соседями зачастую способствуют сохранению открытой границы. На практике ни один участок советских рубежей не был по-настоящему «на замке» до второй половины 1930-х годов. Чтобы достичь этого, потребовалось около пятнадцати лет, в течение которых граница выстраивалась во всей своей «плотности», сотканной из институтов и территорий.

вернуться

39

Большинство этих материалов находится в фондах Государственного архива Российской Федерации (ГАРФ) и Российского государственного архива социально-политической истории (РГАСПИ), где хранятся документы РКП(б)/ВКП(б)/КПСС до 1953 года.

вернуться

40

Это стало возможным благодаря работе в Национальном архиве Республики Беларусь (НАРБ), Государственном архиве Минской области (ГАМО) и Ленинградском областном государственном архиве в г. Выборге (ЛОГАВ).

вернуться

41

Размышления о социальной культурной модерности советского опыта в более общем европейском контексте содержатся в программной статье Стивена Коткина: Kotkin S. Modern Times: The Soviet Union and the interwar conjuncture // Kritika: Explorations in Russian and Eurasian History. 2001. Vol. 2. № 1. P. 111–164.

вернуться

42

Smith J. The Bolsheviks and the National Question, 1917–1923. New York: St. Martin’s Press, 1999; Mартин Т. Империя «положительной деятельности»: Нации и национализм в СССР, 1923–1939 / Пер. с англ. О. Щелоковой. М.: РОССПЭН, 2011. О подходе Женевы см.: Scheuermann M. Minderheitenschutz contra Konfliktverhütung? Die Minderheitenpolitik des Völkerbundes in den zwanziger Jahren. Marburg: Verl. Herder Institute, 2000; Korzec P. The Ukrainian problem in interwar Poland // Ethnic Groups in International Relations / Ed. P. Smith. New York: New York University Press, Aldershot, Dartmouth Pub. Co., 1991. P. 187–209; Mikhailovitch S. La protection des minorités nationales et la souveraineté de l’État [Université de Paris, Faculté de droit]. Thèse pour le doctorat. Paris: Librairie Rodstein, 1933.

вернуться

43

О внутреннем размежевании см.: Cadiot J. Le laboratoire impérial. Russie-URSS, 1860–1940. Paris: CNRS Éditions, 2007 (рус. изд.: Кадио Ж. Лаборатория империи: Россия-СССР, 1860–1940 / Пер. с фр. Э. Кустовой. М.: Новое литературное обозрение, 2010); Hirsch F. Empire of Nations: Ethnographic Knowledge and the Making of the Soviet Union. Ithaca: Cornell University Press, 2005. См. дипломатическую историю в: Рупасов A. И., Чистиков А. Н. Советско-финляндская граница, 1918–1938. СПб.: Европейский дом, 2000; Borzęcki J. The Soviet-Polish Peace.

вернуться

44

О советской миграционной политике см.: Фельштинский Ю. К истории нашей закрытости. Законодательные основы советской иммиграционной и эмиграционной политики. М.: Терра, 1991; Gousseff С. L’exil russe. Сравнительный подход можно найти в: Noiriel G. La tyrannie du national. Le droit d’asile en Europe (1793–1993). Paris: Calmann-Lévy, 1991; Torpey J. Revolutions and freedom of movement: An analysis of passport controls in the French, Russian and Chinese Revolutions // Theory and Society. 1997. Vol. 26. № 6. P. 837–868.

вернуться

45

См. об этих аспектах: Calvez J.-Y. Droit international et souveraineté en URSS. L’évolution de l’idéologie juridique soviétique depuis la Révolution d’octobre. Paris: Armand Colin, 1953; Dullin S. How to wage warfare without going to war? Stalin’s 1939 war in the light of other contemporary aggressions // Cahiers du monde russe. 2011. Vol. 52. № 2–3. P. 221–243.

вернуться

46

О первом направлении политики см.: Slezkin I. The Soviet Union as a communal apartment, or how a socialist State promoted ethnic particularism // Slavic Review. 1994. Vol. 53. № 2. P. 415–452 (см. рус. пер.: Слезкин Ю. СССР как коммунальная квартира, или Каким образом социалистическое государство поощряло этническую обособленность // Американская русистика. Вехи историографии последних лет: Советский период. Самара, 2001. С. 329–374). О втором: Moine N. Le système des passeports à l’époque stalinienne. De la purge des grandes villes au morcellement du territoire, 1932–1953 // Revue d’histoire moderne et contemporaine. 2003. Vol. 50. № 1. P. 145–169; Shearer D. R. Policing Stalin’s Socialism: Repression and Social Order in the Soviet Union, 1924–1953. New Haven; Stanford: Yale University Press, 2009.

вернуться

47

Chandler A. Institutions of Isolation: Border Controls in the Soviet Union and its Successor States, 1917–1993. Montréal; Kingston: McGill-Queen’s University Press, 1998.

4
{"b":"643590","o":1}