Тем не менее в эту эпоху контроль строился не столько на самой границе, сколько в центре страны[29]. Российская администрация создала в городах и деревнях настоящую бумажную стену, основой которой были внутренний паспорт и разрешение на выезд за границу; эти инструменты использовались впоследствии и в Советском Союзе, правда, в другом контексте. Речь шла о том, чтобы помешать выезду за рубеж тех, кого власти желали удержать на территории империи: крестьян, интеллектуальные элиты, государственных служащих, славянское население – одновременно поощряя выборочную, строго регламентированную иммиграцию, которая перекликалась с политикой других европейских стран. К концу XIX века контроль за физическими границами усилился, прежде всего в связи с развитием таможенного протекционизма. Таможенные уставы и инструкции в отношении пограничной стражи составляли тогда основу большинства практических мер, связанных с охраной рубежей[30].
В результате Первой мировой войны возникла совершенно новая ситуация, которая подразумевала сосуществование границ между государствами, национальностями и режимами; это наделяло рубежи несвойственным им ранее политическим измерением[31]. В ходе дебатов, сопровождавших перекройку карты Восточной Европы, официально доминировал принцип права народов на самоопределение, но каждый вариант национализма отстаивал свое понимание этого принципа. Многонациональная головоломка бывших имперских окраин была слишком сложной и взрывоопасной, чтобы ее решение могло уместиться в простую схему «каждому народу – по национальной территории». Кроме того, идеологическое противостояние, рожденное русской революцией, привело к появлению европейской «границы ценностей», подобной тем, что существовали в Европе периода Средневековья и Нового времени, в эпоху религиозных конфликтов и в конце XVIII века, когда Французская революция открыла фронт войны со старыми монархиями. Разрыв, вызванный Октябрем, был радикальным по своей риторике. Большевики были интернационалистами и стремились уничтожить границы между государствами во имя борьбы классов. Поэтому в те годы доминировал образ передовой линии, фронтира революции, которая, как предполагалась, будет распространяться от одной советской республики к другой, приспосабливаясь к рубежам между народами, но полностью уничтожая все буржуазное и империалистическое, что было в границах. Однако, как это хорошо известно, коммунистическая утопия немедленно столкнулась с реалиями войны за удержание власти, которая диктовала необходимость одновременно бороться с утечкой ресурсов и препятствовать проникновению врагов. В 1918–1920 годах защита внешних рубежей революции выражалась в охране причудливых и прерывистых линий фронтов, которые отделяли территории, контролируемые Красной армией, от антибольшевистских зон. Следует также отметить, что потоки беженцев и мигрантов в это смутное время подчинялись противоположной по отношению к довоенному периоду логике: выезжали явно больше, чем приезжали, бежали многие, возвращались единицы[32]. В Россию направлялись лишь редкие патриоты, в 1914 году решившие защищать ее с оружием в руках, и убежденные революционеры, которых с 1918 года начала привлекать сюда идея строительства коммунизма[33].
На исходе Гражданской войны, когда в ходе мирных переговоров были определены новые границы с чрезвычайно враждебными и недоверчивыми соседями, охрана границ стала делом государственной безопасности, сохранив при этом сильное идеологическое измерение. Но началом превращения контроля за рубежами в подлинно навязчивую идею следует считать момент создания СССР как многонациональной федеративной структуры. За следующие два десятилетия проект антикапиталистической трансформации бывших имперских обществ обзаведется государственными практиками и языком и станет реальностью в ходе мобилизаций, репрессий и полной перестройки экономики и социальной структуры страны. При этом, однако, его реализация будет по-прежнему ограничиваться пределами территории 1920 года.
Граница, которая интересует меня в этой книге, лишь частично отражена на географических картах[34]. Она не соответствует большому и в конечном счете плохо определенному масштабу окраин – территорий, которые ранее были предметом споров между империями и являлись ареной насилия, порожденного войной, гражданским конфликтом, а затем сталинским и гитлеровским режимами. Такая идентичность, обусловленная раз и навсегда заданной судьбой, кажется мне результатом взгляда извне, характерного для властителей империй, а вслед за ними – историков. Разумеется, порой она кажется вполне реальной, например в случае евреев черты оседлости, чьи три основные миграционные траектории столь блистательно проанализировал Юрий Слезкин[35]. Но следует ли объединять внутри одного географического пространства бессарабских крестьян, украинцев Галиции, поляков и евреев из Вильно только потому, что все они были жертвами имперского насилия? Увы, «кровавые земли» в тот период не ограничивались окраинами империй, а идентичность жертвы с исторической точки зрения не имеет смысла применительно к моменту событий и к этим категориям населения[36]. В отличие от специалистов по истории дипломатии или географии, моей задачей не является, впрочем, и анализ установления границ. Последние были определены в России согласно примерно тем же принципам, что и в Европе в результате подписания мирных договоров. Мой подход близок к тому, что предложил Питер Салинс, рассматривая границу как процесс, как освоение разрыва между примыкающими зонами, как трудное, являющееся предметом переговоров создание отличия, которое со временем превращается в систему[37]. Граница в этом исследовании существует только тогда, когда она влечет за собой последствия. Рубеж интересует меня в тех случаях, когда он вмешивается в политику, влияет на повседневную жизнь, вторгается в воображаемое. Чтобы показать этот эффект границы, мне пришлось создать ряд новых карт, отражающих различные административные и политические процессы. Масштаб анализа может быть самым разным: от локального, когда речь идет о таможенниках или пограничниках, до крупного – вплоть до целой республики, если таковая рассматривалась в качестве пограничной, как это было в случае Украины, когда 11 августа 1932 года Сталин потребовал превратить ее в крепость, чтобы не допустить ее «потери»[38].
Если мы хотим одновременно учитывать и разрабатываемую в Москве политику, и действия местных властей, и поведение жителей, наиболее адекватным является масштаб пограничной зоны – территории, размеры которой варьируют в зависимости от выбранных критериев, институтов и индивидов. Двусторонние комиссии по урегулированию пограничных происшествий действовали в пределах буферных зон, предусмотренных мирными договорами. Пограничные части осуществляли контроль на территории пограничных полос различной ширины. Милиция, отвечавшая за соблюдение правопорядка, суды, перед которыми представали нарушители пограничного режима, таможенники и комиссии по борьбе с контрабандой, органы политической полиции, осуществлявшие административную высылку, – все они обычно подчинялись административной географии пограничных районов. Комендатуры ОГПУ вели работу по сбору сведений и осуществлению влияния в зоне, расположенной по обе стороны границы. Кроме того, пограничный статус не являлся окончательным. Быть или не быть частью пограничья? Этот вопрос был предметом постоянных переговоров между периферией и центром; тот или иной ответ на него влек за собой весьма заметные финансовые и другие последствия. Эти изменчивые параметры были усвоены жителями пограничья, которые тоже старались ими пользоваться. Как мы увидим, пространство границы было разным для колхозника, рыбака, охотника, не говоря уже о контрабандисте.
