Корпус охраны границы стал, однако, ответом не только на советскую угрозу. В его задачи входило также обеспечение порядка и безопасности на еще одной «трудной» границе нового молодого польского государства – литовской. На других рубежах таможенные батальоны казались достаточными вплоть до 1928 года, хотя в 1927 году КОП и было поручено следить за некоторыми участками немецкой и румынской границ[119]. Как мы увидим дальше, на лето 1924 года пришлась фаза повышенной революционной активности на границе со стороны как коммунистов, так и националистов, при более или менее широком участии местных сотрудников ГПУ. Неудачная попытка коммунистов поднять восстание в Эстонии привела тогда же к созданию с балтийской стороны двойной цепи пограничной охраны. В результате граница была полностью изолирована, что привело к закрытию всех эстонских и латвийских магазинов, которые вели торговлю с жителями советских пограничных районов. Аналогичным образом к ужесточению охраны границы с румынской стороны привела сентябрьская попытка большевистского переворота в Татар-Бунарах (Бессарабия)[120].

По обе стороны границы пограничная служба была структурирована схожим образом. С советской стороны речь шла о погранотрядах и приписанных к ним комендатурах; им были подчинены погранзаставы и маневренные группы численностью от 100 до 300 бойцов, которые создавались начиная с 1925 года. Заставы, или, как их называли, кордоны (термин, используемый на польско-украинской периферии с XVIII века), размещались в пределах 500 метров от пограничной линии и насчитывали около 30 бойцов каждая. Бойцы формировали наряды, которые выдвигались вперед в целях охраны того или иного участка границы[121]. Польский Корпус охраны границы состоял из бригад и батальонов сходной численности, при этом более важная роль была отведена кавалерии. Что касается разведывательных подразделений КОП, то они в межвоенный период уступали по эффективности советским и подвергались многократным реорганизациям. Созданная в марте 1925 года при Генштабе КОП разведслужба имела в составе каждого батальона и бригады своих офицеров, которые отвечали за разведку, контрразведку и контрпропаганду. Тем не менее ей так и не удалось стать независимой по отношению ко 2-му Бюро Генштаба Польши[122].

В то время как принципы военной организации были схожими, политическая подготовка пограничников существенно различалась. В Польше акцент делался на отечественной географии и истории, включая рассказы о крупных сражениях, изучение этапов формирования национальной территории и таких ключевых моментов борьбы за независимость, как восстание 1863 года[123]. В созданных в СССР в конце 1920-х годов школах, готовивших младший и средний командный состав пограничных войск, обучение опиралось на марксистскую теорию, изучение борьбы классов и уроков Гражданской войны.

Наконец, совершенно разным был статус пограничной службы. В Польше фигура пограничника так и не стала частью национального воображаемого. Служба на восточных рубежах (кресах) была обязательным этапом в карьере каждого офицера, которому полагалось более высокое жалованье и премия за риск. Никто, однако, не проводил здесь весь период службы, за исключением некоторых сержантов. В СССР, напротив, конструированию публичного образа пограничника способствовало существование уникальной институциональной базы и специализирующихся в этой области офицеров.

Как и до революции, охрана всех границ была возложена на одно учреждение. Это означало, что одни и те же директивы применялись во всех военных округах и пограничных краях. Такая централизация достаточно хорошо соответствовала большевистской политической культуре, которая под влиянием опыта Гражданской войны видела страну не иначе как во враждебном окружении. Так, в конце 1921 года в переписке ЧК с руководящими органами ЦК в одном и том же докладе бок о бок упоминались границы с Китаем, Латвией и Эстонией в связи с угрозой терактов со стороны многочисленных эмигрантов-белогвардейцев, группирующихся по другую сторону рубежей[124]. Такое представление о едином пространстве, в котором восточная и западная границы были частью единого целого, не было чем-то новым. Для российской традиции характерен навязчивый страх перед угрозой войны на два фронта. Новым, однако, было то, что теперь эти опасения отнюдь не ограничивались военной сферой или вопросами обустройства пограничной территории, но распространялись на полицейские практики. Во второй половине 1930-х годов СССР столкнулся с японской угрозой в Маньчжурии и германской экспансией в Европе. Как в военных решениях, так и в дипломатии устанавливалась четкая связь между событиями и планируемыми действиями на двух оконечностях Советского Союза. Но в этом глобальном видении доминировала полицейская логика. В контексте Большого террора, чисток и секретных репрессивных операций пришел час вскрыть – или сфабриковать – многочисленные тайные германско-польско-финско-японские связи. 20 июня 1937 года Н. И. Ежов писал В. М. Молотову:

К связям между различными границами добавлялась создаваемая на уровне институтов полицейская смычка между пограничной зоной и внутренними районами. С 1926 года по февраль 1939 года пограничная охрана и внутренние войска подчинялись одному и тому же управлению ГПУ – НКВД.

Тем не менее в повседневной административной работе отчеты о деятельности и меры в области охраны границ продолжали соответствовать отчасти унаследованному от прошлого делению. Для понимания используемых административных и географических категорий чрезвычайно полезны материалы Комитета обороны при СНК СССР. Мы находим здесь дореволюционное деление на восточные (азиатские) и западные (европейские) границы, а вместе с ним – соответствующие колониальные и имперские представления. Европейские границы включали три западных военных округа: Ленинградский, Белорусский и Украинский, – а так называемые азиатские соответствовали Закавказскому, Среднеазиатскому и Дальневосточному военным округам. С исторической точки зрения эти два типа рубежей – установленные начиная с XVI века границы на западе и колонизационный фронтир на востоке и юге – радикально отличались друг от друга[126]. Если в советский период различия в организации административного и полицейского контроля над границами постепенно стирались (хотя и не исчезали полностью), то глобальное деление на две географические зоны сохранялось во всех общих отчетах о погранслужбе, планировании бюджета, сведениях о численном составе. На более низком уровне дальнейшее деление соответствовало, в зависимости от проводимой политики, либо военным округам, либо районам, областям и республикам, которые, напомним, подверглись реорганизации после 1923 года[127]. На восточных и южных рубежах были сохранены крупные пограничные ансамбли: Закавказье, Средняя Азия и Дальний Восток. Зато на западной границе произошли многочисленные изменения. Большинство мер касалось всего ансамбля, включавшего границы УССР, БССР, Ленинградской области и Карелии. Именно на этом уровне составлялись многие сводные статистические таблицы. Пограничное побережье Черного, Балтийского, Белого и Баренцева морей рассматривалось отдельно, в силу специфики связанных с его охраной проблем и особого набора на службу, остававшегося в ведении военного флота. Заметим, что с точки зрения персонала и бюджета западная граница находилась в явно привилегированном положении. В январе 1925 года комиссия Политбюро установила общее число пограничников на уровне 31 тысячи человек. 30 % из них приходилось на западные рубежи. Этот дисбаланс отмечался, кстати, в отчете Рабоче-крестьянской инспекции в июне 1925 года[128]. При этом на морские границы отводилось значительно меньше средств, чем на сухопутные: в 1925 году на Архангельский и Мурманский участки вплоть до Пскова приходилось всего лишь 28 патрульных кораблей с 380 членами экипажа. Здесь ощущалась острая нехватка прожекторных станций, сигнальных огней и моторных лодок, необходимых для преследования контрабандистов на мелководье[129].