Этот человек верил в неё, когда для других она была не более, чем пустым местом. Не слишком знатная, не слишком красивая нескладная итальянка, говорившая, при том, с акцентом, была при дворе серой мышью, но только король разглядел в ней куда больше. Даже собственный муж обратил на неё внимание лишь через много лет, и то, в его глазах её всегда затмевала прекрасная Диана де Пуатье. Лишь для Франциска она была первой. Поэтому с Фонтенбло у неё были связаны лучшие воспоминания.

Зайдя в галерею, Екатерина резко остановилась, увидев стоящего в лучах солнца сына. Золотые лучи ореолом окружали молодого короля, сверкали в его волосах, делали белую рубашку, на которую он не удосужился накинуть колет, ещё белоснежнее.

Сердце её защемило от нежности и гордости. Наконец-то Франция, после стольких лет, в крепких и надёжных руках. А её любимому сыну корона к лицу куда больше, чем любому другому человеку на земле. Даже если он и допускает некоторые ошибки – это по неопытности, однако, в целом, его начинающееся правление обещает быть мудрым.

Генрике, выведенный из задумчивости звуками чьих-то шагов, обернулся и тотчас улыбнулся новоприбывшей.

– С добрым утром, матушка.

– И вас, Ваше Величество, – в ответ поклонилась она.

Как же непривычно было слышать такое обращение!

– Я же вам говорил, – покачал головой он. – Мы наедине, значит, нет нужды в этой церемониальности.

Королева-мать медленно преодолела половину галереи, останавливаясь перед ним, поднимаясь на носочки и благоговейно целуя в щёку.

– Никак не могу перестать любоваться тобой.

– А я не представляю, как жил бы без вашей поддержки.

Екатерина вздохнула. Как раз этот вопрос и оставался для неё больным.

– Однако ты больше не слушаешь меня, – неожиданно меняя тон печально произнесла она.

Он понимал её недовольство.

Только сейчас Екатерина заметила, что король всё это время стоял, устремив взгляд на стену, где в деревянной обивке виднелись изображения гербов. Здесь была и огненная игуана, символ Франциска I, и изображение трёх золотых лилий Валуа, которые переливались в солнечном свете.

– Послушайте, – подал голос Генрике, – я знаю, вы питаете огромное уважение к моему деду, покойному королю Франциску. И до меня, разумеется, доходили слухи о его величии, мудрости и силе. И знаете, что я должен вам сказать... Мне хочется пообещать, что я стану монархом не менее достойным, чем он. В нашем роду меня всегда будут вспоминать, потому что я буду великим королём. И всё это благодаря вам. Понимаете? Матушка, право же, я всем вам обязан. И, поверьте, моя благодарность всегда будет оставаться величайшей благодарностью, которую человек может к кому-либо испытывать. И даже если иногда вам будет казаться, что я делаю что-то вопреки вашим мудрым советам – знайте, что я ни на секунду не забываю о вас. Просто в некоторых случаях вы можете не быть в курсе всей истины, сообразно с которой я поступаю. Но вы всегда будете для меня первым советником, и ваши слова значат очень многое.

У Екатерины на глазах выступили слёзы. Как быстро повзрослел её мальчик, который уже стал взрослым мужчиной, королём Франции. И он о ней не забыл.

– Как я горжусь тобой, Генрике, – прошептала она, приникая к нему, обнимая и отчаянно желая всю оставшуюся жизнь видеть, как его слова воплощаются а реальность.

Екатерина в его словах услышала то, что заставило её успокоиться. Она не потеряет влияние на сына, что бы ни случилось. Быть может, один раз он и послушал Марго, но в делах государства её слова, слова той, кто правил Францией столько лет, всегда будут иметь больше веса. И она нужна Генрике.

Шла вторая неделя пребывания в Фонтенбло. Двор уже полностью обосновался в замке, а жизнь пошла обычным укладом. Каждый нашел себе занятие по вкусу. Уже несколько раз собиралась королевская охота, один раз устраивали крупный бал, а каждый вечер собирались, по традиции, в салоне королевы-матери. Днём же нередко наблюдалось движение в салонах других августейших особ, особенно придворные любили захаживать к королеве Наваррской, где всегда было весело и собиралась самая лучшая молодёжь двора. Здесь ежедневными гостями являлись и герцог Анжуйский, и герцог де Гиз, и прочие знатные сеньоры, например, граф де Бюсси, который не держал зла на Маргариту, хоть она и мучала его ложными надеждами целый год, а потом ясно дала ему понять, что это была лишь игра. Здесь даже иногда появлялся сам король.

Одним словом, обычные дни в Фонтенбло ничем не отличались от дней в Лувре, разве что здесь можно было регулярно совершать большие прогулки по лесу и окрестностям.

Одним солнечным утром, а это лето всё было солнечным, Марго, встав непривычно рано, отправилась побродить по замку, интерьерами которого всегда восхищалась. Также ей безумно нравилось рассматривать картины, скульптуры и различные искусно выполненные безделушки, которыми Фонтенбло был ещё больше наполнен, чем Лувр. И Франциск I, и Екатерина Медичи были истинными ценителями искусства. Они активно покупали предметы в Италии и прочих странах мира, всё свозя в Лувр или же в другие королевские резиденции. Замок Фонтенбло же был особенно любим обоими правителями, поэтому этому месту достались величайшие шедевры.

Проходя по галерее Дианы, Маргарита видела огромный глобус, который поставили здесь, как символ просвещения и возрождения античной тяги к познаниям о мире. На стенах же она могла созерцать прекрасные полотна. Взгляд её зацепила одна из картин, которая принадлежала кисти знаменитого итальянца Леонардо да Винчи, который последнюю часть своей жизни провёл при Франциске I, создав множество шедевров и живописи, и архитектуры, а так же послужив науке. Женщина, изображённая на портрете, носила таинственное имя. Мона Лиза – так её звали. А внимание Марго она всегда привлекала своей необычностью и удивительной чарующей полуулыбкой, в которую было заключено нечто неизвестное, но будто бы очень важное. Маргарита любила разгадывать тайны, но с самого детства не могла разгадать эту улыбку, каждый раз видя в ней что-то новое.

"Что же вы скрываете, сударыня?" – вздохнула она, и в этот раз останавливаясь перед немой картиной. – "Быть может, поделись вы со мной своим секретом, он многое бы для меня открыл и сослужил немалую службу".

Но дама молчала, продолжая улыбаться, смотря на королеву Наваррскую. У каждого есть свои тайны.

В это время из-за угла выглядывал человек, которого Марго, стоя к нему спиной, не замечала. Это был никто иной, как Дю Га, устремивший на неё задумчивый взор и, кажется, занятый напряжёнными раздумьями.

Он размышлял о том, что Генрике каким-то образом смог успокоить королеву-мать, и теперь она больше не боялась за своё влияние на него, оставив Дю Га в состоянии борьбы с Маргаритой в одиночестве. Он же сдаваться не желал, потому что, по его мнению, король с каждым днём всё больше прислушивался к сестре. Он ей доверял. Однако у Дю Га уже были идеи, как это доверие пошатнуть.

Часовня в Фонтенбло была необыкновенным местом, где будто осталось ещё что-то от средневековья. Готические окна, тёмные стены, обитые деревом, на которых были нарисованы династические лилии, и ледяной каменный пол. Всё здесь пахло деревом, природой и цветами, аромат которых прокрадывался сюда с улицы, где вовсю бушевало лето. Здесь соединился и величавый холод, и уютное тепло.

Марго опустилась на колени перед статуей девы Марии, сложив руки. У неё было ощущение благодати от пребывания в Фонтенбло, поскольку именно здесь в её душе возрождалось множество воспоминаний о светлом детстве, здесь у неё возникало ощущение принадлежности к своему великому роду, здесь она осознавала, что является частью истории. А в такие моменты хотелось обратиться к Богу, чтобы поблагодарить его и попросить, чтобы он даровал ей свою помощь и дальше. Желание помолиться в Маргариты возникало не очень часто, но зато если уж возникало – то искреннее.