– Невместно тут, ступай за мной, – всё так же резко бросила боярыня, и не глядя больше по сторонам, скорой походкой устремилась по лестницам и переходам.

Толкнув очередную дверь, Мирослава вошла в маленькую светёлку с единственным оконцем под потолком, длинной широкой скамьёй вдоль стены и парой сундуков по углам.

– И так…, в грамотке, что ты передал, сказано суть в словах – так говори, – снова холодно произнесла боярыня. Она недовольно вертела в руках маленький пергаментный квадратик с нарисованными на нём палочками и крестиками – шифром, которым велась переписка между всеми ближниками её хозяйки – грозной государыни Софьи.

– Старого еретика и его брата на время перевезли в острог, оба молчат, – ровным голосом сказал посланец.

Пока он это произносил, боярыня Мирослава окинула его цепким взглядом: перед ней был красивый светловолосый молодой человек в щегольском кафтане, и то, что он держался с нескрываемым достоинством, только прибавляло ему привлекательности.

– И что же далее? Неужто некому развязать им языки, – с удивлением спросила боярыня.

– А того и не нужно, всё, о чём они могут сказать и так известно, – чуть улыбнувшись ответил посланец.

– Вот как? – ещё больше удивилась Мирослава, – для обычного гонца ты слишком хорошо осведомлён. Ты служишь у Ласкарёвых? – со скрытым интересом спросила боярыня.

– Боярин Фёдор – мой отец, и сам я, стало быть, тоже Ласкарёв. Димитрием нарекли меня родители, – ещё шире улыбнулся молодой человек.

Мирослава неожиданно для самой себя смутилась, но вида не подала.

– Прости боярин, не признала, ведь доселе мы не встречались, – притворно холодно бросила она.

– Встречались, но давно, – продолжил улыбаться молодой Ласкарёв.

– Так что там с еретиками? – торопливо перебила его боярыня, и как бы невзначай отвела свой взор в сторону.

– Оба в остроге, за ними догляд, и ждём «гостей». Ибо, что взять с безумного попа и его брата-ката? Первый, как старый пень передавал второму лишь те приказы, что с едой подбрасывали ему в подвал, а второй действовал по его указке. Кто писал те приказы, обоим конечно ведомо, да и от нас не сокрыто. Но что толку с пустых имён? Ежели и назовут они эти имена – тут и тупик. Будет лишь боярское слово против холопьего, а в нашем деле, сама ведаешь, холопий сказ не решает. Но всё же, дело не пропащее. У настоящих хозяев наших сидельцев страх шевелиться должен, – Ласкарёв широко улыбнулся, сверкнув ровными белыми зубами.

Мирослава углядела нечто хищное в его улыбке, и её интерес к молодому человеку пыхнул новым огнём. Кровь прилила к щекам. Но боярин в полумраке светёлки ничего не заметил. И продолжал:

– Поп, тот телом слаб, но упрям духом, а брат его, весь как на выворот – в руках силу имеет, а нутром хлипок. Вот на этом мы их и споймаем. А коли придётся, то у обоих, всё, что знают, через огонь вырвем, но это будет опосля, а сейчас – к пытке они не налажены. Ибо ожидаем, что хозяева их, пока те молчат вызволять их учнут, на этом себя явят. Ведь сидельцы – приманка. А вот тот, кто за ними придёт должен знать намного больше, – многозначительно сверкнул глазами Дмитрий. – С тех-то, нам прямая дорога к корням крамолы.

– Хитро…. Вы, греки в сыскных делах зело разумеете, – покачала головой Мирослава, – коли это всё, что передать велено, идём, выведу тебя другой стороной – подальше от чужих глаз.

Дмитрий Ласкарёв снова учтиво поклонился, и вслед за боярыней вышел из потайной горницы.

Они, молча, прошли другими переходами, и очутились в большой кухне. В нос ударил запах печёного мяса. Чуть в стороне, в пристройке под высоким сводом, в ряд стояли пять пышущие жаром печей. Из их утроб вырывался пар и дым от всего того, что там пеклось, варилось, кипело. Вокруг сновали кухонные служки. То и дело то там, то тут стучали и звенели деревянные крышки о глиняные, медные и оловянные горшки. В этом месте готовились яства для великокняжеского стола. Мирослава, не обращая внимания на сутолоку, прошла мимо пламенеющих печей, повернула от них в сторону и толкнула закопчённую дверь в длинный коридор, в котором было множество других дверей, ведущих в разные кладовые. Боярыня открыла на одной из них висячий замок и выдернула из стенового светца в коридоре еле тлеющую толстую лучину, пропитанную маслом.

– Сюда, – указала она внутрь кладовки. – Это самая короткая дорога – хоть и темно, но ты иди смело, в конце за поворотом дверь, далее длинный ход, ступай по нему, пока не упрёшься в малые воротца, откинешь щеколду и выйдешь на улицу уже за стеной.

Ласкарёв отвесил поклон, перехватил из рук боярыни лучину и молча, шагнул в темноту.

Иван Беклемишев был мрачнее тучи, он сидел по месту своей новой службы – в Большом приказе.

В низких палатах печной угар, едкий запах дешевых сальных свечей. За ставлеными в две линии столами заляпанными чернилами, толкаясь локтями, сидят писчие, скребут перьями, правят и белят разные грамоты. Отроки в коротких полукафтаньях разносят писцам серые листы на рыхлой бумаге, а забирают выведенные красивыми буквицами грамоты на жёлтом пергаменте. По углам, за малыми кафедрами сизоносые подьячие, всё листают какие-то тетради, да сверяют длинные списки. Дел в приказе каждый день много и дела всё путанные: перечёт содержимого государевых кладовых, разной ценной рухляди, поступлений и податей, производство начётов. Самые опытные приказные дьяки, что были под началом у Берсеня, и то иной раз не разбирались, откуда что пришло и куда передано. За неделю Ивану такая служба опостылела, но… согласно государеву слову, Берсень исправно ходил на службу, но при своей пылкой натуре он страдал от «чернильного болота». И хотя приказные палаты были переполнены подчинёнными ему писчими и подьячими, у него самого никаких дел, который день не было. Все текло вязкой рутиной. Изредка подбегал писец с грамотой, требующей печать, которой ведал боярин, получив желаемое, с поклоном исчезал среди снующих туда-сюда таких же приказных. К полудню, часть писцов и половина подьячих под тем или иным благовидным предлогом из палаты улизнула. Да и сам Иван, махнув на канцелярские дела рукой, решил проехать по Москве – развеять тоску.

От Рыбных – Тимофеевских ворот Берсень повернул коня прямо на торг. Проехал по краю обжорных рядов, и спустился к Воскресенскому мосту, где перед караулкой стояли возы с хлебом, те, что ещё не пустили на торг. Возле возов, бойко тараторя, топтались мужики-возчики и осипшие от перебранки на морозе караульные, что желали получить с заезжих мзду, сверх обычной, торговой.

Беклемишев хотел уже поворотить коня и поехать вдоль замёрзшего берега, вглубь посада, но внимание его привлекла одинокая фигура, что пряталась от ветра за бревенчатой караулкой. Человек, завидя прохожих выглядывал из-за стенки, подходил почти к самому мосту и тряс большой медной кружкой, прося подаяние. Одет он был в чёрное монашеское одеяние, тяжёлые вериги горбили его, ветер трепал длинную седую бороду и редкие длинные волосы, что выбивались из-под широкого чёрного платка, которым были повязаны его глаза. Многие горожане, жалея его убогость, кидали мелкую монету в кружку, истово крестились проходя. «Ишь, праведник… Страдалец…», – шептались они между собой.

Иван усмехнулся в бороду и направил коня к монаху, нашаривая в кармане.

– Подайте православные, за ваши грехи терплю…, гнусаво завывал монах, позвякивая кружкой.

– А что отче, может сгодиться тебе эта монета? – сказал Берсень, соскакивая с седла и бросая в кружку медную пуговицу со своего рукава, что уже несколько дней как завалялась в кармане.

– Коя-ж это монета, кормилец? – елейным голосом ответил монах, – ты, видать, спутал.

– Я-то не спутал, а вот как ты слепец её разглядел? – с издёвкой ответил Иван. – Сам я хоть грешен и далёк от праведности, но кое-что вижу, например, как ты схоронил стыд на дне этой кружки и встал хворым праведником тут, и это, вместо того, чтобы отмолить прощение у отца Михаила.