«Перезимовать хватит, а дальше?», – тоскливо спросила себя, выгребая в банкомате с карточки последнюю пачку сотенных неподалёку от площади Vallone de Moline.
Название площади переводится как «Долина мельниц». И Джанет взялась пересоздать её заново – на своём языке. На скандинавском севере, откуда она родом, существует легенда о мельнице Сампо, намоловшей всем изобилия и счастья. А «campo» по-итальянски означает площадь.
Долина мельниц раньше вела к морю, в современном Сорренто она разделена площадью и мостами, и в неё уже не спуститься.
«Мельница-мельница, намели и мне!», – попросила, бросая мелочь в пропасть под мостом.
На пересечении мостов располагался роскошный старинный ресторан, тщившийся сохранить облик и историю со времён чёрно-белых открыток.
–
…
and
my
telephone
number
! – выхватил открытку из счёта официант, чтобы подписать.
Он был молод, нагл, чёрен как смоль и похож на далёкий образ, который Джанет искала на дне бокалов, куда разливала их всех, тщательно перемешивая, – дистиллированное и уже ничьё вино.
После ночи любви её разбудил ветер, гулявший по комнате. На сквозняке хлопала не только рама окна, но и дверца сейфа.
Черноглазый жрец Долины мельниц! Боги забрали всё. Оставив две зелёные двадцатки и мелочь в кармане куртки на библейские обеды: вода из-под крана и свежий хлеб из супермаркета. Постись, грешница. Забавная ситуация: обокрасть великого махинатора. Жрец не смог преодолеть искушения или был послан ей свыше в наказание за других обманутых вкладчиков? Но с заказчиками проектов Джанет была честна, а кого они кидали на деньги – не её ответственность.
Бог любит троицу: ошиблась она трижды. Первый раз, когда суеверно сняла все деньги с карты, в надежде, что пустота заполнится новыми поступлениями от заказов. Второй, когда поленилась вернуться в апартаменты, чтобы убрать их в сейф. И третий – когда открыла сейф при нём, созерцающим телевизор: не одна Джанет, как выяснилось, была потомком Януса. И кто-то из них смотрел в прошлое в метафорическом смысле, а кто-то в прямом – имел глаза на затылке. Или может, всё произошло с точностью до наоборот: вернулась, убрала деньги в сейф, в этот момент позвонила горничная, узнать, всё ли в порядке, Джанет отвлеклась, по возвращении вдвоём обнаружила дверцу открытой, захлопнула у него на глазах, не задумавшись, что электронное табло сейфа на мгновение высвечивает цифры кода запирающему владельцу, и что фотографическая память свойственна не ей одной. Не всё ли равно, если Янус прав и прошлого не изменить, сколько ни оглядывайся, а события жизни память переписывает, как автор бестселлеров? Толку от пристального пересмотра отснятых кадров в попытке их как-то обозначить на карте жизни, дать имена?
Открывая новые пространства и меняя сторону света, Джанет вдруг сознавала, скольких имён не знает. Как на самом деле зовут сову над окном? А вон то дерево, пиния или ливанский кедр? Каждая страна ассоциировалась с деревьями или цветами. Греция с олеандрами, Сицилия с гибискусами, Мальта и Тунис с оливковыми деревьями. Названия, которые она увидела там впервые. Неаполитанский юг стал апельсиновым адом. К концу ноября апельсины гирляндами висели над головой, падали под ноги, подавались на завтрак, обед и ужин в окно за неимением лучшего, за неимением ничего. Что такое голод она теперь узнала не из книг. Возвращаться в ресторан – бесполезно. С полугодовым жалованьем в кармане жрец уволился и сбежал в Неаполь.
– Возвращайся домой! – уговаривала мама по телефону. – Мы купим тебе электронные билеты на самолёт и на поезд из Москвы, пришлём по e-mail, при условии, что зиму ты проведёшь у нас. Ты так давно не была дома! Значит, время пришло. Перезимуешь, заработаешь – улетишь опять.
Резкий холодный ветер сорвал шаль с плеч. И она, взмахнув чёрными кистями, как обломанными крыльями, полетела неуклюжей траурной птицей над морем. Туда, куда не направилась бы ни одна перелётная, – на север.
Итак, зиму Джанет проведёт в заброшенном городке её детства, где в ответ на вопрос: «Как дела?» жители нетрезво машут руками: «Что здесь делать? Север…»
Из дневника Жанки, на грани столетий
Почему зима и лето воспринимаются константами, а весна и осень – как промежуточные времена, которые нужно пережить, переждать?
Хэллоуин – ночь перехода в зиму. Мы все к ней готовились. В ночь на Хэллоуин отрывался Питерский «Неосад». Премьера стала событием для нашего городка. В секонд-хенды, приторговывавшими таможенным контрафактом, очереди занимали с утра за виниловыми куртками и кислотных оттенков майками и топами, светящимися в темноте. Контрамарки для «малолеток» стоили дороже входных билетов. Вряд ли бы мы с Алиской достали их сами, но вдруг расщедрился Марат. Сказал: «Потом попрошу тебя об одном одолжении», но не сказал каком.
Я не смогла устоять. И не зря.
Теперь все только и говорят о космических лучах, пронзающих танцоров насквозь, витиеватых конструкциях танцполов в виде гигантских ступеней лестницы в поднебесье потолка, невидимого снизу, пещерах и подводных гротах чилаутов, дымящихся коктейлях всех цветов и вкусов с непроизносимыми названиями – их следует выучить наизусть: в меню пялятся только отсталые слои населения. И какой-то неведомой дури, отправляющей всех желающих в полёт до утра сквозь стены и времена. Сад наслаждений Иеронима Босха.
Джексон танцевал внизу у первой ступеньки сцены. Лазерные лучи скользили у него за плечами. Я вглядывалась в силуэт, выхватываемый вспышками из темноты, точно зная, что это он. Джексон танцевал один, обнимая пустоту. И пустота должна была заполниться. Мной.
Я бросила Алиску с каким-то студентом и уже почти протиснулась к нему сквозь толпу танцующих, как за спиной прогремел взрыв. Обернулась и – глаза залило болью, а вдох застрял в горле, как кусок наждачной бумаги.
В центре зала взорвали баллон со слезоточивым газом. Война за главный дом на перекрёстке дорог ещё не окончена – нашлись мстители за обворованного и убитого бизнесмена, как сказал позже Марат.
Дальше в голове всё перемешалось. Крики, толчея… Помню, как очутились с Джексоном в туалете. Вытащил из зала на руках? Ослепнув, я вряд ли сама нашла бы выход.
Ледяная вода из-под крана – будто отслаивает режущую слюду с глаз, но разлепить их всё равно невозможно. Он вытирает мне лицо платком, кожа онемела, и я не чувствую его движений, кроме… странного невесомого прикосновения тепла, как крылом птицы по кромке ресниц. «Ощутить трепет твоих век на губах», – не к месту вспомнились слова дурацкой записки для Марата.
Глаза открыл свежий воздух. Морозное дыхание ночи за стенами клуба. Город стал чище, или – нет: переродился за это время, был стёрт и заново нарисован неизвестным художником. Импрессионистом. Расплывчатые очертания в свете фонарей, в хрустальной подрагивающей дымке огней – сквозь слёзы.
Мы как будто стояли на пороге исландской саги. Джексон взял меня за руку и внутри взорвался гейзер жаркого счастья. У меня в ту ночь постоянно что-то взрывалось… Я даже не помню, о чём мы разговаривали, шагая вниз по Озёрному проспекту к набережной. Собираю и записываю осколки слов, а так хотелось бы снять непрерывный кинофильм в голове, чтобы крутить его потом вечно!
– Тебе понравилось в клубе?
– Не очень. Всё какое-то ненастоящее: музыка, свет. Я знала, что так будет, но хотелось самой посмотреть.
– Зачем?
– Потому что все туда рвутся. Нужно всё пробовать, чтобы знать. Важно знать то, что знают другие.
– Тяжело за всеми угнаться. Легче всего быть первым там, где никого нет.
– На Зареке?
– Тебя там видели. А я бродил взад-вперёд по Озёрному проспекту и набережной, чтобы случайно встретиться, а сегодня пришёл в клуб. Мне сказали, ты там будешь.
В клубе встретила всех, даже мрачного Марата без Инги, но в ту ночь мне было не до запасных вариантов, я играла главную роль, а точнее, не играла – жила.
