Все получилось, однако, не так, как предполагал Беркович. У Йосефа Бен-Мордехая оказалась улыбчивая жена Шуламит и пятеро замечательных детей, старшего из которых не было дома, потому что он служил в армии. Беркович смущенно объяснил, что у полиции нет к Йосефу абсолютно никаких претензий, он лишь хочет выяснить одно недоразумение. Рассказав о сомнениях Даниэля, Беркович внимательно вгляделся в открытое лицо Йосефа, на котором не появилось и тени волнения.

– Тесна земля, – сказал хозяин, помолчав. – Не думал, что в Тель-Авиве окажется человек, знавший меня по Меллвилу. Я знаю, о ком вы говорите, мы иногда встречаемся на набережной, я только не мог понять, почему его лицо кажется знакомым… Теперь ясно. А что до моей истории, то, возможно, вам будет интересно.

Йосеф Бен-Мордехай действительно был когда-то католическим священником. Тогда его звали Джозефом Шеффилдом. Одной из обязанностей отца Джозефа, которую он исполнял с особым тщанием, было выслушивать исповеди и давать отпущение грехов.

Однажды – это было незадолго до войны Судного дня – пришел на исповедь мужчина, которому, судя по голосу, можно было дать лет пятьдесят или чуть больше. Лица этого человека отец Джозеф не видел, поскольку не должен исповедник видеть того, кого выслушивает.

– Говори, сын мой, – сказал он, приложив ухо к окошку.

И человек заговорил.

Монолог продолжался долго, отец Джозеф сначала испытывал любопытство, потом – недоумение, после чего его охватил ужас, возраставший по мере приближения исповеди к финалу.

Незнакомец, назвавший себя Джейкобом, много лет был тайным агентом одной из спецслужб Великобритании. В годы Второй мировой войны Джейкоб находился в Европе со специальным заданием. Задание же заключалось в том, чтобы помешать европейским евреям покинуть пылавший континент и не допустить их отправки к берегам Палестины. Отец Джозеф никогда не интересовался историей Катастрофы и создания Государства Израиль, а потому у него не было причин сомневаться в сказанном. Да и как было сомневаться? Исповедь все-таки, а не политическая лекция…

Из Венгрии должны были отправиться в Палестину триста сорок три человека. Британская разведка узнала об этом, в то время как фашисты ни о чем не подозревали, потому что спасти евреев вознамерился один из хозяев предприятия, на котором эти евреи тянули лямку трудовой повинности. Джейкоб получил сведения от своего начальства и сделал так, что в гестапо тоже все стало известно.

Первую группу беглецов схватили по дороге из города, а потом взяли остальных. Что с ними стало, Джейкоб не знал – вероятнее всего, они попали в один из лагерей смерти.

Говорил Джейкоб об этом сухо, просто факты перечислял, в годы войны он выполнял долг, не видел в том ничего дурного, и лишь много лет спустя у него заговорила… нет, не совесть, с совестью он был по-прежнему в ладах, но появилось сомнение: а не обвинен ли он будет на Страшном суде в том, что выполнял приказ? Джейкоб был католиком, и свои отношения со Всевышним ценил превыше всего. Вот он и решил заранее испросить у Господа прощения.

– Этот случай был не последним? – осторожно спросил отец Джозеф, чувствуя, что на голове у него волосы встают дыбом: он живо представил себе женщин, детей и стариков, которых волокут к вагонам, а потом в газовые камеры…

– Нет, отец мой, – ответил Джейкоб. – Я хочу исповедаться в том, что раскрыл девять еврейских групп. Метод был простым, но эффективным. Я точно знаю, что вторую группу, например, – это было в Румынии – расстреляли целиком, даже не довезли до лагеря. Кажется, там было человек двести.

И еще он говорил, и еще… Что должен был сделать отец Джозеф? Рассказать всем о том, чем занимались в Европе некоторые просвещенные англичане? Он не мог – тайна исповеди. Отпустить Джейкобу грехи и забыть? Этого отец Джозеф не мог тоже.

Джейкоб уже давно закончил свою ужасную исповедь, а потрясенный отец Джозеф все не приходил в себя.

– Я не могу дать тебе отпущения, сын мой, – сказал он наконец и покинул исповедальню, потому что было выше его сил говорить с этим человеком и слышать его голос. До той минуты отец Джозеф не испытывал любви к евреям, но сейчас в потрясении своем ощутил себя стариком, в чью спину уперся ствол автомата, и сейчас раздастся выстрел, которого он не услышит, потому что будет уже мертв…

Джейкоба отец Джозеф больше не видел – должно быть, тот случайно оказался в городе и пришел в церковь, где его никто не мог знать, а потом, не получив отпущения грехов, уехал и, возможно, явился к другому священнику, менее чувствительному или более склонному к всепрощению.

Ночью отец Джейкоб не мог заснуть, перед глазами стояли страшные картины, подобные описаниям дантова Ада. Он больше не мог жить, как прежде – так иногда случается: живешь себе, исполняешь обязанности, а потом происходит событие, порой даже, казалось бы, незначительное, но все меняется, и ты становишься другим человеком.

Если виноват Джейкоб, виновата и церковь, прихожанином которой он был. Если виновата церковь, то мог ли он, отец Джозеф, служить мессы, будто ни в чем не бывало?

Мысль, к которой он пришел, сначала поразила его самого, потом он к ней привык и в конце концов, все окончательно обдумав, сделал то, что считал себя обязанным сделать. Зимой семьдесят пятого отец Джейкоб сложил свой церковный сан и переехал в Чикаго. Он долго бродил вокруг синагоги, прежде чем решился наконец войти и заговорить с раввином. Это была не исповедь, конечно, но долгий разговор по душам. Потом было много других разговоров, и чтение книг, раскрывать которые в прежние времена отец Джозеф не стал бы ни за какие деньги. Проходя гиюр, Джозеф Шеффилд думал не о прошлом, а только о будущем. В семьдесят девятом году он сошел с борта самолета в аэропорту имени Бен-Гуриона и получил документы на имя Йосефа Бен-Йоханана.

– С Шулей мы познакомились, когда я служил в ЦАХАЛе, – улыбнулся Йосеф своей жене, – а потом пошли дети… Я горжусь старшим, он сейчас в Хевроне.

– Дорогой Йосеф, – с чувством сказал Беркович, – иногда меня тяготит моя должность в полиции. А иногда, как сейчас, радует.

– Вам тоже приходится выслушивать исповеди преступников, – задумчиво сказал Йосеф, – и вас, как меня когда-то, связывает обет молчания.

– Если вы имеете в виду занятные истории из уголовного мира, – улыбнулся Беркович, – то у меня их много. Я непременно их вам расскажу, только в другой раз. Пойду к Даниэлю, пока он еще не заявил на вас в Мосад…

Эли Банай родился в Тель-Авиве, провел здесь всю жизнь и смерть нашел тоже на одной из тель-авивских улиц – произошла очередная разборка, Банай схватился за оружие, противник оказался более проворным. Результат – дырка во лбу, летальный исход. Свидетелей нет, хотя поблизости находилось по меньшей мере человек двадцать. Все, однако, утверждали, что ничего не видели, потому что стояли спиной к месту трагедии. Сказать, что никто ничего и не слышал, было затруднительно: звук выстрела в час ночи разбудил весь квартал.

Дело поступило к инспектору Берковичу после того, как в местном отделении полиции сделали все возможное, чтобы растерять улики и доказать, что убийство Эли Баная было, скорее всего, случайным инцидентом на почве излишнего употребления наркотиков. Беркович понимал, что дело ему подсунули практически безнадежное – в полиции каждый знал, что в Южном Тель-Авиве действуют две банды наркоторговцев, время от времени выясняющих друг с другом отношения с помощью подручных средств. Эли Баная застрелили на пороге ночного ресторана, прибывшая буквально через минуту полиция переписала имена всех, кого застала на месте преступления, но, как было сказано в протоколе, никто на самом деле ничего не видел. Беркович убедился в этом сам, допросив пятерых завсегдатаев ресторанчика, пользовавшегося издавна славой злачного и опасного места.

– Сидел, ел шварму и пил колу, – сказал один.

– Я из туалета возвращался и вообще в ту сторону не смотрел, – заявил второй.