С прекрасным Люциусом Анна расставалась, уже обещая помнить его вечно. После чего Рудольфио подсадил ее на телегу с пахучим сеном, в котором была спрятана их одежда, и повел коня под уздцы. Сидя на краешке телеги, новоявленная «крестьянка» трогательно махала своему рыцарю тонким батистовым платком.

Богачка-ночь разбросала на черном полотнище неба бриллиантовые украшения: вот, мол, я какая-разэтакая – обзавидуйтесь! На ночлег они остановились прямо в поле, чуть свернув с дороги и угостив лошадь купленным в деревне овсом. Рудольфио прочитал скорую молитву, разломил хлеб и накормил детей, дав им отхлебнуть из походной фляжки. Он взялся сторожить первым.

Константин разложил на земле плащ и устроился спать прямо под телегой, отвернувшись от костра. А вот Анна никак не могла заснуть. Впрочем, не дом родной. Кто ее здесь станет укладывать да уговаривать? Сомлеет – поди, и сама заснет, когда пора придет. Нечто мало дети перенесли из-за проклятого кровника? Отец погиб, сами в бегах, какой-то встречный-поперечный сеньорчик чуть собаками не затравил… Вот Рудольфио с Анной и болтали обо всем на свете. О том, что девочкам в ее годах особенно интересно: прекрасных дамах, благородных рыцарях, крестоносцах, что ходили в земли неверных биться с иноземными нехристями, и о том, чего в тех самых землях чудесного есть. Рудольфио, оказывается, побывал в Египте, вот и рассказывал девочке без утайки, что там видел, а чего хоть сам и не наблюдал, но верные люди сказывали.

А потом Анна поведала новому другу о своем житье-бытье, да так разоткровенничалась, что вдруг выложила неожидавшему Рудольфио историю своих венценосных предков.

– Давным-давно, – Анна покачивалась, словно в такт одной ей слышимой песни, – жила-была молодая и прекрасная царевна, дочь императора Византии Алексея I Комнина[10] и Ирины Дукини[11]. Звали ее Анна Комнина[12]. Была она умная-разумная, знала грамоту и годы напролет сидя в замке, трудилась над «Житием» своего героического отца. Написала она за свою жизнь пятнадцать томов, пересказав все, что знала сама и от других слышала. Труд сей получил имя «Алексиады». И удивлялись мужи бородатые и безбородые, ибо неженское это дело, летописи писать! Песни – и то уже много будет. Она же пятнадцать томов написала!

Царевна эта приходится нам с братом родной прабабкой, так как мы происходим от ее сына Иоанна Дука. Наш дед был его бастардом, и о том в хрониках написано, – девочка шумно выдохнула. – Потому и нас с малолетства грамоте обучали, чтобы не ушел талант и дух Анны Комнины в ком-нибудь из наследников пробудился.

– Думаешь, в тебе он пробудился? – нахмурил брови воин.

– Ну, я не настаиваю… – девочка опустила хорошенькое личико. – Но бабушка говорит, что я вылитая Анна Комнина. А бабушка моя – сам видел, какая мудрая…

– Ты привез летописца? – глаза Спрута смотрели в сторону окна.

За его спиной, свирепо уставившись на наемника, ухмылялся здоровенный мечник.

– Все получилось не совсем так…

– Мне доложили, что ты привез детей? Ты теряешь хватку, Рудольфио из Турина. Прежде ты не делал таких глупостей. Зачем мне дети?

– Сеньор, дело в том, что летописца, за которым вы меня послали, убили за неделю до моего прибытия. Кровник выпустил в беднягу пару стрел, когда тот выходил на двор, и затем слуги прирезали раненого точно свинью. Я застал его старую мать и двоих детей.

– Зачем мне дети? Ты не понял вопроса?! – Спрут поднялся со своего места.

Роста он был среднего, чуть выше Рудольфио. Его некогда черные волосы, коротко стриженные, серебрились на висках. Невероятно худое лицо напоминало обтянутый желтоватой кожей череп. Кисти рук, несмотря на жару, обтягивали перчатки из тонкой кожи. При дворе его сиятельства поговаривали, будто бы еще в детском возрасте он пережил чуму или даже проказу, после которой его тело и особенно руки оказались изувечены настолько, что граф был вынужден скрывать их.

В общем, сеньора Гансало Манупелло нельзя было назвать красавцем, при этом он тщательно следил за своей внешностью и всегда был изысканно одет. Наемник не хуже любого торгаша определил, что в такую жару его нынешний хозяин выбрал для себя мавританский, а не сицилийский шелк – более легкий и дорогой. Поверх черно-серого сюрко с тонким рисунком в виде переплетенных листьев красовался серый расшитый золотой ниткой плащ.

– Они грамотные… – Рудольфио помедлил, собираясь с мыслями. – Поначалу я думал привезти только мальчишку, но потом… Сеньор, летописец успел передать детям свое мастерство, они уже работали вместе с ним и по их заверениям, успевают за рассказчиком, особенно когда трудятся вместе. – Рудольфио сделал нажим на слово вместе. – Кроме того, не знаю, право, стоит ли говорить… но если в них и правда королевская кровь… кровь помазанника Божия… то я не готов получить вечное проклятие.

– Я услышал тебя. – Гансало Манупелло раздумывал. – Ладно. То что ты говоришь о королевской крови, конечно же чушь. Потомки бастарда… – он махнул рукой.

– Вы знаете что-нибудь сеньор о принцессе Анне Комнине? – забросил еще один крючок Рудольфио. – Писавшей летописи? Если это правда… Там, где я родился, детей специально называют именем его знаменитого предка, чтобы передать новорожденному часть талантов и доблестей умершего.

– Девочку зовут Анна? – Его сиятельство поднял кустистые брови. – Что же, не объест нас эта пигалица надо думать… Надеюсь два наших гостя, которых ты привез до этого, не обидят ее. Во всяком случае, тебе придется остаться, и проследить, чтобы все четверо вели себя благоразумно и в конце концов выполнили то, зачем их сюда доставили… Казначей заплатит тебе за уже проделанное, но прежде чем стать моим личным телохранителем, тебе придется завершить начатое, а именно, днем и ночью следить за нашими гостями. Я не хочу, чтобы они сбежали, передрались, попытались изнасиловать детей или наложили на себя руки. Стены этого замка и без того помнят столько убийств… ступени и полы впитали в себя такое количество крови… В общем, я хочу, чтобы наши гости выполнили возложенное на них поручение и ты бы им в этом помог.

– Сеньор, я узнал тех двоих, которых привез в замок раньше, – Рудольфио переминался с ноги на ногу. – Это старые пьяницы: кривой трубадур, который не может играть на своем инструменте из-за того, что лишился правой руки, а денег на наем музыкантов у него отродясь не было, и пьяница знаменитый тем, что однажды пропил собственные портки, из-за чего не смог покинуть трактира, не будучи в концы опозоренным. Слышал, что в былые времена, он якобы служил оруженосцем императора Фридриха, но, скорее всего, это сказки. Я знал нескольких оруженосцев Фридриха, и ни на одного из них этот пропойца не похож.

– В твоей новой работе тебе поможет уже то, что ты лично знавал людей Гогенштауфена. Впрочем, не будем заставлять наших гостей ждать. – Спрут кивнул охраннику и, любезно улыбнувшись Рудольфио, жестом пригласил его присоединиться.

Они спустились по полутемной лестнице, освещенной лишь светом узкого окна, прошли по коридору, слушая эхо собственных шагов, и оказались возле дверей, охраняемых немедленно вскочившей и вытянувшийся во фрунт стражей.

Двери бесшумно распахнулись, и Рудольфио вслед за хозяином замка вошел в просторный, увешенный гобеленами зал, посередине которого возвышался длинный каменный стол. Около стола вразнобой стояло несколько кресел, в одном из которых сидел длинноволосый калека, другое – как раз напротив входа – облюбовал для себя человек, называющий себя оруженосцем короля. У окна на полу притулились испуганные брат с сестрой.

– Я приказал вас накормить? – Граф оглядел зал, и охранник поставил для него одно из кресел, после чего стряхнул с другого кресла оруженосца, отвесив тому легкий подзатыльник.