Теперь, когда Рауль обеспечил театр новыми красками декораций, выписал итальянского художника, чтобы тот их нарисовал, и раз в полгода дарил труппе новые костюмы, у театра, казалось, было всё, чтобы блистать.

Он даже порекомендовал труппу нескольким друзьям, но те быстро пришли к выводу, что Матильда для роли Офелии уже стара, Жослен в образе благородного героя просто смешон, а Сезар и вовсе не в состоянии поддержать разговор.

Зато все разом утверждали, что рыжеволосый паж «страсть как хорош», и требовали его на бис, просили, чтобы он пел, играл на фортепьяно и танцевал — чего Кадан делать не умел.

Рауль перестал рекомендовать Монтен Блан, решив, что своя репутация дороже, но Кадану нанял лучших учителей. Тот занимался с упорством и интересом, и уже через некоторое время Рауль смог устроить ему в собственном дворце небольшой бенефис. Кадан пел под звуки скрипки месье де Мануара*** и танцевал балетное соло. Публика собралась разная, но по большей части молодёжь, потому что приглашать стариков Рауль не любил.

Кадан понравился всем. Можно было считать, что он представлен благородной среде. Хотя большинство сошлось на том, что предложенный репертуар скучноват.

Кадан и сам был не в восторге от него и не думал этого скрывать. Правда, что именно он хотел бы играть, он сформулировал только сейчас.

Он всё ещё продолжал выступать на сцене Монтен Блан, куда теперь временами заглядывали аристократы, только чтобы посмотреть на него, но появлялся там много реже, чем раньше, потому что Раулю нравилось, когда он сопровождал его по вечерам.

Теперь уже эта причина оставалась единственной, по которой он не мог получить большую роль. Впрочем, все, не исключая самого Кадана, понимали, что из него не выйдет античный герой. Из всего, что мог поставить Монтен Блан, ему подходили разве что «Гамлет» и «Двенадцатая ночь», но такие пьесы не были популярны у толпы. Нужно было, чтобы кто-то писал пьесы под него, и Рауль подобрал несколько человек с достаточно острым пером, но отдавать их в распоряжение Монтен Блан не хотел.

— Можно извлечь много красивых историй из шотландских баллад, — продолжал Кадан тем временем, — или из Скандинавских легенд. Никто сейчас не использует этот материал.

— Вообще-то, — признался Рауль, отошедший к окну и смотревший на пирамидки подстриженных кустов, — я думал о чём-то более классическом. Например, из тебя мог бы получиться прекрасный Парис. Тогда я мог бы представить тебя при дворе.

— Нет, — Кадан решительно поднялся, не обращая внимания на горничную, замершую подле него с щипцами наперевес. — Я не хочу играть при дворе. Там душно. Слишком много правил, везде интриги и яд.

Рауль поднял брови.

— Говорят, новый дворец, Версаль, не так уж плох.

— Лувр или Версаль — всё равно. Я, конечно, приму это бремя, если ты попросишь меня. Но мне было бы приятнее играть просто для твоих друзей. Играть то, что я сам бы хотел.

— Ты хочешь писать пьесы? — Рауль с любопытством посмотрел на него.

— Возможно, со временем я бы смог, — уклончиво ответил Кадан, — но пока я готов довериться тем, кто лучше владеет пером. Я хочу петь, Рауль. Пригласи своих драматургов — я расскажу им несколько легенд. Может, они смогут что-нибудь из них извлечь.

Часы в столовой пробили двенадцать часов.

— Хорошо, — согласился Рауль, — но ты подберёшь других актёров. Я готов поддерживать деньгами Монтен Блан, но тебе абсолютно точно не место там.

Поколебавшись, Кадан кивнул. Он и сам понимал, что к этому идёт уже давно.

Весь день Кадан занимался с педагогами. Особенно нравились ему уроки со старичком Люлли, обучавшим его вокалу. Знаменитый композитор, правда, по большей части требовал от него дисциплины, потому как голос у Кадана от рождения был поставлен хорошо. Но даже распевая бесконечные гаммы, он испытывал абсолютно новое для себя удовольствие, которого был лишён в театре Монтен Блан.

Через пару недель его пребывания в доме Рауль нанял для него ещё и педагога по этикету. Поначалу Кадан воспринял это новаторство с лёгким скепсисом. Он не противился, но в голове его билось смущение, ощущение, что для Рауля он недостаточно хорош.

— Ты хорош как потерянный принц, — сказал Рауль, когда Кадан, не сдержавшись, всё же задал ему такой вопрос, — но я хочу превратить алмаз в бриллиант.

Понемногу Кадан смирился, тем более что эти уроки тоже давались ему легко.

Всё, что преподавали ему учителя, Кадан схватывал на лету, как будто давно уже знал.

Иногда, когда Раулю нечем было заняться, он заглядывал к ним в специальный зал, отведённый для занятий, и подолгу наблюдал.

Рауль сам удивлялся тому восторгу, который рождался в его душе, когда он видел Кадана в сшитых по его заказу одеждах, в отделанных шёлком будуарах его дома. Кадана, который сверкал как драгоценнейший самоцвет в оправе позолоченных интерьеров. Кадана, который принадлежал ему.

Поначалу Рауль думал, что Кадан быстро наскучит ему. У него не раз уже случались увлечения такого рода, и каждая или каждый из его забытых фавориток получали возможность быть представленными при дворе, влиятельных знакомых и стартовый капитал, чтобы самостоятельно устроиться в среде столичной аристократии. Но Кадана не хотелось отпускать. Рауль наслаждался им даже так, не имея возможности физически завладеть. Физический акт не имел значения — для него он мог позвать кого-то из продажных женщин или слуг. Куда важнее было именно это ощущение — Кадан принадлежал ему.

Рауль был готов ждать. Он почти не сомневался, что рано или поздно Кадан сам придёт к нему. Хотя затянувшееся ожидание временами и начинало его раздражать.

Ближе к вечеру, если Рауль не выезжал в свет, его обычно посещали друзья.

Последних было четверо: братья Габен и Франсуа де Ламбер, Венсан де Паради, сын маркиза де Паради, и виконт Жерар Леконт. Кадан довольно быстро угадал в этих четверых тех же людей, что ворвались в конюшню барона де Голена.