Её больше не было.
Сама мысль об этом жгла нестерпимей, чем любая пытка докрасна раскалённым железом, несла с собой больше яда, чем клыки василиска, заставляла искать спасения в самых тяжёлых зельях, вплоть до беспамятства, до безумия, до милосердного, избавительного забытья… Он собрал в комок всю силу воли, скорчившись на полу, зажмурившись и до крови сжав зубами костяшки пальцев, чтобы не дать воли ни единой слезе, ни единому стону — но тщетно, ибо это было выше него. Тоненькое, нечеловеческое и какое-то совершенно не мужское хныканье судорожно прорывалось сквозь пальцы, словно в углу пустынного подземелья умирал придушенный щенок.
В те минуты — а позже ещё долгие, долгие часы ноющей боли, — он был готов на всё, лишь бы только вернуть её. Лишь бы как угодно всё исправить, лишь бы не совершать того, что уже свершилось… Ум его — феноменальный, деятельный ум отличника и блестящего лицедея, — бешено перебирал все возможные варианты, не гнушаясь самыми тёмными, самыми отвратительно тёмными заклинаниями. Времяворот, привидения, сквозные зеркала, мифический Воскрешающий Камень? Сколько их было, мучительно обманчивых, призрачных обходных путей, но он прекрасно знал — ах, какое горькое, горькое знание!.. — что ни один из них уже никогда не сможет вернуть её. Он, когда-то лучший ученик, а теперь и учитель, в свои двадцать один маг высокого уровня, Пожиратель Смерти внутреннего круга, был бессилен перед непоправимостью случившегося. Он знал все противоядия и все контрзаклинания, но не существовало на свете противоядия от смерти, и не было щита от двух коротких слов «Авада Кедавра».
Кроме любви.
Где же был он со своей любовью, когда глаза Лили Эванс в первый — и последний — раз смотрели в глаза Тёмного Лорда? Когда оглушительно погасла мгновенная зелёная вспышка, разделившая время на Мир-с-Ней и Мир-без-Неё, навсегда оставив его в последнем? Где был он со своей неуклюжей, неизбывной любовью? А он был уже в надёжном укрытии на случай провала, под безупречным алиби, в стенах Хогвартса, под крылом всепрощающего, мудрого Альбуса Дамблдора. Он ведь всегда успевал оказаться в нужном месте в нужный момент… Он, виновный в её смерти, он, рассказавший Лорду о пророчестве, бежал от содеянного, бежал, как провинившийся мальчишка бежит к родителям, потому что они взрослые, они могут всё исправить… И мог только слепо надеяться на то, что Тёмный Лорд не тронет её, ведь она была ему не нужна, ему был нужен мальчишка… Откуда же ему, ублюдку и эгоисту, было подумать о таких вещах, как самоотверженность матери, готовой скорее умереть самой, чем дать ребёнка в обиду? И даже положившись на обещания Дамблдора, он знал, что она умрёт, просто искал бездарные оправдания своему чудовищному бездействию. Вся история его любви к Лили Эванс была историей сплошного поиска оправданий его бездействию. И её смерть, самая смерть её где-то глубоко в его душе лишь с облегчением поставила самодовольную точку — как последнее, неоспоримое оправдание тому, что теперь он уже точно ничего не может сделать.
Разве такая любовь могла спасти её? Если даже Поттер, подлинный гриффиндорец, что погиб за жену и ребёнка, не смог её уберечь?..
Какой же отвратительный, жалкий, безнадёжный трус!.. Северус Снейп склонил голову ещё ниже и сжал зубы так, что посиневшие, холодные пальцы онемели от боли.
Прошло всего каких-то десять минут. Впереди были ещё долгие, долгие годы, за которые он поймёт, что эта, пока ещё едва нанесённая рана, никогда не затянется до конца.
С самого начала его болезненная привязанность к Лили Эванс была сродни той, что один французский горбун испытывал к чернокудрой цыганке — столь же нелепой, заведомо безнадёжной и обречённой на платонизм. С первых лет в Хогвартсе Снейп потерял всякую надежду когда-либо завоевать симпатию своенравной рыжеволосой волшебницы, ведь в соперники ему достался сам Джеймс Поттер. Что Снейп мог поставить против его внешности, популярности, уверенности в себе, успеха у девушек и на квиддичном поле? Свой незаурядный ум? Да, но пожалуй, и всё. А для девушек в их возрасте это сродни золота для дикарей — вещь, может, и приятная, но большой ценности не представляет.
До четвёртого курса у них всё ещё было так хорошо… В Хогвартс они ездили вместе, в одном купе. К началу учебного года она всегда заплетала из своей непослушной гривы два пышных рыжих хвоста с белыми бантами, и это так ей шло, что пару раз он едва удерживался от того, чтобы не поцеловать её при встрече на перроне, хотя бы в щёку, но это было бы слишком дерзко, святотатственно дерзко… и он никогда так и не сделал этого. Иногда ему везло, и в карету до Хогвартса они тоже садились вместе, тогда он мог подать ей руку, помогая спуститься — не больше. В школе она могла присоединиться к нему на Зельях, несмотря на шепоток и смешки других гриффиндорцев, и тогда он целый урок исподтишка любовался крохотными солнечными бликами на её полураскрытых губах. Иной раз она вбегала в библиотеку и бухала перед ним на стол огромную пыльную книгу, начиная что-то оживлённо доказывать, а он слушал её вполуха и слабо улыбался, ведь он всё это и так знал, а её раскрасневшиеся щёки и прерывистая речь так ему нравились… Гуляя во дворе, она могла оторваться от стайки подружек, едва завидев его, и просидеть с ним на горячих камнях всю большую перемену, болтая ногами и смеясь над его невесёлыми, но добродушными шутками. Он так любил смотреть на неё, хотя это было всё равно, что смотреть на солнце — Лили излучала такое же звонкое, рыжее тепло, так же болезненно слепила взгляд, оставляя долго не проходящие следы на сетчатке, и была от него так же беспощадно далека.
С тех пор, как он безвозвратно потерял её, бросив всего одно неосторожное слово, прошло восемь лет. Как же просто сказать — и как невыносимо тяжело пережить, каждый день терзаясь одними и теми же угрызениями совести, несказанными словами, несбывшимися снами… Если бы Всевышний только знал, сколько страданий способно принести человеку его собственное сердце, он бы пересмотрел свои взгляды на устройство ада… Но самым тяжёлым в этих изматывающих годах одиночества было осознание того, что она — там, без него — счастлива. Она беспечно болтает с однокурсницами, едет летом к морю, шепчет Поттеру слова любви, и в их смятую постель утром светит солнце, играя на её рыжих локонах. Потом она в нежно-золотой мантии и с белыми лилиями в волосах фотографируется рядом с молодым мужем, вступает в Орден Феникса, беременеет, и в её зелёных глазах светится тихое счастье материнства… Да, может, порой она вспоминала старого друга детства, может, она и скучала по каким-нибудь мгновениям с ним, паре-тройке общих шуток. Может, ей иногда было немного жаль, что всё вышло именно так, но и только.
А он в это время учился, как после катастрофы, заново жить без неё.
Заново ходить, заново дышать. На старших курсах только чудо спасло его худое, чахлое тело от передозировки снотворными зельями… Он просыпался посреди ночи, и на его губах ещё таяло тепло её губ, в ушах ещё звучал её шёпот, пальцы ещё сжимались, ища её волосы — и он кусал их, чтобы не заскулить от боли, чтобы никто из соседей по спальне не услышал, как ему непереносимо тяжело существовать, зная, что какая-то гриффиндорка счастлива без него.
Если бы хоть кто-нибудь знал, сколько раз после этого Северус всерьёз думал о самоубийстве, он бы ужаснулся. Замкнутый, угрюмый подросток в глухой чёрной мантии, взгляд которого могла вынести дольше нескольких секунд лишь медуза Горгона, ни у кого из студентов с других факультетов не вызывал желания познакомиться поближе. К тому же все знали, что он общается с компанией Люциуса Малфоя, а к ней в то время относились крайне подозрительно. Но так как до выпуска они ещё ничего всерьёз не предпринимали, занятые лишь тем, чтобы поддерживать связь друг с другом, к середине старших курсов Снейп оказался переживающим самый тяжёлый для себя переломный период в полном одиночестве. Бессонница, тоска и похмелье от зелий порой доводили его до порога помешательства — и на этот случай у него оставались только книги. В то время единственные, всё понимающие и верные его товарищи.
