– Ну что, парень, хочешь заниматься со мной?

Все смотрели на меня и ждали ответа. Мне страшно хотелось крикнуть «да», но я понимал, что отец все еще надеется получить за портрет деньги. Он сверлил меня взглядом: откажись, откажись. А Макс смотрел на меня с веселой улыбкой и явно не подозревал о нашей с отцом молчаливой схватке. Выговорить я так ничего и не решился, но голова моя как бы сама собой кивнула в знак согласия. На мгновение губы моего отца гневно скривились, однако он тут же взял себя в руки.

– Как я вижу, он хочет. А ты что скажешь, Зиг?

Все взоры обратились на моего отца – ему не оставалось ничего, кроме как согласиться.

– Я вижу, что фрау Ондра очень хочет этот портрет, – сказал отец, – и не считаю себя вправе перечить воле прекрасной женщины.

– Отлично, договорились, – сказал Макс и скрепил сделку рукопожатием с моим отцом. – Жду твоего сына в Берлинском боксерском клубе.

Гости вернисажа хлопали отца и Макса по спине, поздравляя с удачной сделкой. Некоторые подходили ко мне и одобрительно трепали за плечо.

К одиннадцати посетители начали расходиться, но мама так и не показалась. Мы с Хильди спустились в подвал упаковать две купленные Максом картины – кроме них отец в тот раз так ничего и не продал. Хильди прижимала пальчиком бечевку, а я завязывал узлы, но думать мог только о будущих занятиях с Максом. Сумеет ли он сделать из меня чемпиона? Подружимся мы с ним или нет?

– Какая же она красивая, – мечтательно проговорила Хильди.

– Кто?

– Фрау Ондра. В жизни она даже красивее, чем в кино. Жалко, что заодно с твоими уроками бокса папа не договорился об уроках красоты для меня.

– Уроках красоты?

Тут до меня дошло, что для нее фрау Ондра значит так же много, как для меня Макс. Хильди любила кино, каждые выходные мы с ней старались сходить на дневной сеанс в Театр на Ноллендорф-плац. Ей нравилось сидеть в первых рядах, так, чтобы не видеть ничего, кроме громадного киноэкрана.

– Она вся такая прекрасная. Не то что я.

Хильди потупила взгляд своих карих глаз. До сих пор мне в голову не приходило, что мою восьмилетнюю сестру настолько заботит ее внешность.

– Да ты и так хороша, Кроха, – сказал я.

– Я слишком чернявая.

– В этом нет ничего плохого.

– Тебе легко говорить, ты светлокожий блондин.

– А ты вспомни, например, Клодетт Колбер или Мирну Лой?

– Клодетт Колбер – рыжая.

– Хорошо, а Луиза Брукс? У нее волосы даже чернее, чем у тебя.

– Ну может быть.

– Если хочешь знать, это скорее ты должна фрау Ондре уроки красоты давать, а не она тебе.

Я тронул ее за подбородок, мол, выше нос.

– Спасибо тебе, Воробей, – сказала Хильди и чуть улыбнулась. – Пошли, что ли, наверх.

Когда мы поднялись, народу в галерее уже почти не было. Макс и Анни одевались у выхода. Я подошел к ним и вручил упакованные в бумагу картины.

– Danke[14], – сказал Макс. – И давай сразу проведем первый урок.

Он достал из кармана красный резиновый мячик и с отскоком от пола кинул мне. Я его поймал, хотя и не так ловко, как хотелось бы.

– Реакция у тебя приличная, – сказал Макс. – Всегда носи мяч с собой и, когда куда-нибудь идешь, сжимай его попеременно одной и другой рукой. Руки и пальцы у боксера должны быть сильными.

Я быстро несколько раз сжал мячик и почувствовал, как приятно напрягаются мышцы предплечья. Раньше я даже не подозревал, что они у меня там есть. Выходило, что уже первые мгновения занятий с Максом пошли мне не пользу.

– Дальше. Дом у вас топится дровами или углем?

– У нас угольное отопление.

– Прекрасно. Сходи к управляющему домом и скажи, что хочешь по утрам и вечерам загружать уголь в топку. Он наверняка будет не против. Работа эта грязная и тяжелая, но при этом здорово развивает руки и плечи.

– Хорошо, – сказал я.

– И последнее: тебе надо научиться отрабатывать трехсотку.

– Трехсотку?

– Без этого все остальное будет без толку. Ты должен каждый день делать сто отжиманий и сто приседаний, пятьдесят раз подтягиваться и пятьдесят минут бегать. Все вместе – триста, трехсотка.

– А бой с грушей и другие упражнения?

– Это потом, когда освоишь трехсотку. Только после этого есть смысл приступать к занятиям в зале. Я снова буду в Берлине месяца через два, так что времени у тебя достаточно.

Между тем подошли отец, фрау Ондра и Хильди. Пора было прощаться.

– Мне, как всегда, очень у тебя понравилось, Зиг, – сказал Макс и протянул отцу руку. Они обменялись рукопожатием.

– Спасибо, что пришел, Макс. Рад был тебя видеть – даже несмотря на то, что ты бессовестно меня обобрал.

– У вас красивые дети, герр Штерн, – сказала Анни, наклонилась к Хильди и поцеловала ее в обе щеки. – А она особенно хороша.

Хильди зарделась от смущения и удовольствия. Макс пожал мне руку.

– Не забывай про трехсотку.

– Не забуду.

– Gute Nacht![15] И до скорого, – сказал он.

Отец положил руку мне на плечо и с улыбкой проводил гостей. Стоило им переступить порог, как улыбка тут же сошла у него с лица. Он крепко сжал мое плечо и спросил:

– И где же все-таки ходит твоя мать?

Домой мы вернулись ближе к полуночи. Хильди совсем валилась с ног, так что последние несколько кварталов отцу пришлось нести ее на руках. Из прихожей я с огромной радостью услышал невнятные, доносившиеся с кухни голоса. Но потом оттуда раздался страдальческий стон – по нему я узнал своего дядю Якоба.

– Осторожнее!

– Я стараюсь, – отозвалась моя мама. – А ты не дергайся.

Нам навстречу выбежала фрау Крессель.

– Gott sei Dank![16] – воскликнула она. – Вернулись.

– Что тут происходит?

– Там, на кухне… Хильди я уложу.

Фрау Крессель забрала у отца спящую Хильди и отнесла в ее комнату. Мы с отцом поспешили на кухню и застали там в высшей степени неожиданную картину: дядя Якоб нависал голым задом над раковиной, в левой ягодице у него была сочащаяся кровью дырочка, а в этой дырочке длинным пинцетом копалась мама. Рядом стояла початая бутылка папиного бренди, дядя Якоб сжимал в руке стакан с красновато-коричневой жидкостью.

– Scheise![17] – прошипел он, едва мама пошевелила пинцетом.

– Сказала же: не дергайся!

– Ты что, половником у меня там ковыряешься?

– Что, черт возьми, все это значит? – растерянно спросил отец.

– Да так, Зиг, просто зашел вас проведать. А то, знаешь, давненько сестричка острыми предметами мне в задницу не тыкала, – сквозь сжатые зубы усмехнулся дядя Якоб, а уже в следующий миг застонал от боли. Даже в такой непростой ситуации он умел рассмешить.

До знакомства с Максом больше всех на свете я уважал дядю Якоба. Ему было около тридцати лет. Смелый, остроумный и упрямый, он вечно спорил с моим отцом, о чем бы ни заходил разговор – о спорте, политике или даже, например, о погоде. Так же, как и я, он обожал американские вестерны и называл меня ковбоем. У него были ярко-рыжие волосы и серые глаза, сложением он был похож на меня – такой же длинный и худой.

Моя мама – сестра дяди Якоба – была на четыре года старше его и держала себя гораздо сдержаннее и солиднее. Довольно высокая для женщины – ростом под метр семьдесят, – она убирала волосы в аккуратный пучок, полностью открывая лицо, красотой и ровной белизной напоминавшее мне фарфоровую куклу. Мама почти не красилась, разве что немного подводила губы. Единственной роскошью, которую она позволяла себе из косметики, был дорогой крем для лица в большой банке из белого стекла с серебряной крышкой – она мазалась им каждый вечер.

Люди, знавшие маму не очень хорошо, считали ее человеком спокойным и безропотным. Но мне-то было известно, что за ее внешним спокойствием кроются печаль и тревога. У нее случались периоды хандры – про них отец легкомысленно говорил, что мама «снова не в духе», хотя на самом деле это были приступы тяжелой депрессии. Во время них мама с застывшим взглядом дни напролет проводила в постели, вставая только сходить в туалет, выпить на кухне стакан воды и съесть кусок хлеба, или часами пролеживала в горячей ванне.