— Ветер, говоришь… А ты его не суди, Николая-то! Ребятишек ему бог своих не дал, а с чужими он смолоду завсегда возился. Николай-то — хороший мужик, даром что чудной маленько. Он ведь Григорьевны, солдатской вдовы сын. Одна она Николку растила, а подняла, на шофёра выучила. Первый парень на деревне — пока зима на дворе. А как подтает снег, солнышко заблестит — ищите тогда Колю Григорьева! Стоит он где-нить у беседки на кишертской станции, на поезда глядит и песенку напевает:

«Хорошо на свете жить.

Ходят пароходики.

Не заметишь, как проходят Золотые годики!»

Оттого и прозвали его дядя Коля Золотой. Постоит он так, поглядит, посвистит — и к матери:

— Скучно, мама! Поеду я, не серчайте!

— Куда, сынок? И чего тебе дома не жизнь?

Да сколь Григорьевна не просит, сколь слёз не прольёт, он потерпит, похмурится, а мешок соберёт — и в дверь:

— Ждите, мама! Не ругайтесь!

Где ведь только не бывал: и на Дальнем Востоке рыбу ловил в море, в теплых краях по горам ходил — пастушил, то в тайге пропадал, то в Сибири плоты гонял… С первым снегом объявится в Грибушино, матери подарков дорогих навезёт. Бригадир рад-радёшенек — мужиков в деревне прибыло! А с новой весны — всё по-прежнему: никто Колю в деревне не удержит.

Ходила уж Григорьевна к молёбской знахарке, просила сына заговорить, чтоб не рвался никуда, не чудил, сидел бы возле матери, женился бы, гнездо свил, ан нет — всё как бродяга! А знахарка говорит ей: «И не убивайся, милая! Такой, как твой Николай, — один на тыщу родится, Странник он. Судьба ему такая. И не сумлевайся: всё на миру не зазря. Не трожь его».

Так и повелось. Год за годом бежит, все как все, а Николай — сам собой. Вроде и примета в Грибушино такая: дядя Коля Золотой уехал — стало быть, и весна пришла, скоро лето!

А в одно лето и случись в наших краях великая сушь. Трава кругом погорела, в лесах — пожары, Сылва обмелела, что коровы вброд норовят перейти. Зной плывёт — и ни вздоха, ни дождичка, ни ветерка. Земля слипла в камень, а по песчаным дорогам рассыпалась в пыль, так что нога по щиколотку утопает. А после и ветры сухие поднялись. Как задует, запылит, закроет всё небо, как перед грозой, да только на небе ни облачка. Только людишек дразнит.

Старухи деревенские меж собой зашептались: «Ветер, мол, бродит, Встречник-обидчик! Глядите, бабы, малых ребят далеко в поле не пущайте. Встречнику, ему что телегу изломать, что малого ребенка изувечить — всё одно. И откуда только он к нам залетел — неведомо!»

Об эту пору, нежданно-негаданно, объявился в деревне дядя Коля Золотой: «Соскучился я что-то, мама. Дай, думаю, проведаю…» День-второй проходит, зовёт его бригадир: «Свези меня, Николай, в Губаху, на станцию!»

Ну, поехали они. Несутся дорогой по открытому полю. Вдруг навстречу ребятишки стайкой бегут, будто наперегонки. Подъехали мужики поближе, затормозили, видят — неладное что-то. Кричат ребята во всё горло, лица перепуганные, и за спину себе показывают. Мужики кричат: «Что стряслось?»

А пацаны наперебой: «Дядя Коля, там ветер, уйдём скорее, убьёт!» Взглянули мужики — и точно: за мальчишками на дороге между небом и землёй будто чёрный столб качается, ветрищем завивается. Идёт по дороге за мальчишками, как живой. В жгут закручивается, всё ближе идёт, всё ближе, шумит-трещит, гудит в ушах всё громче…

А перед ветряным столбом-то ещё двое ребят показались, вовсе маленьких, далеко от старших отстали — видно, силёнок бежать уж нету. Вот-вот их Встречник подхватит…

Николай рванул дверцу, крикнул бригадиру: «Вылезай, уводи ребят!» А сам как газанёт прямо к тем отставшим-то! Те уж и не бегут — мочи нет! «Уходите!» — кричит им Николай, из машины выпрыгнул, и бегом навстречу тому столбу ветряному… Встречник будто ещё быстрей завертелся, завыл. Шагнул к нему Коля, мальчишки за спиной — в крик!

Извернулся Николай, выпрямился, закричал тоже и кинул что-то прямо в эту страсть! Пахнуло ветром по всему полю, свистнуло, замерло, и рухнул этот столб у самых Колиных ног оземь. Тихо стало вдруг, только зной в воздухе струится…

Тут и бригадир подбежал, еле дышит. Глядит: стоит Коля, пошатывается, лицо удивлённое, рубаха — хоть выжимай, и будто улыбается. На дороге перед ним завал: куча мусора всякого, щепок, грязи да камней, сверху железки рваные, — всё, чем Встречник забавлялся.

— Чё ты с ним сделал, Коля? Ты как это его?

— Ножик, — отвечает Николай, — я в него ножик бросил.

— Ножик? Ага… А он, значит, того… Ну, брат, сам бы не видал — ни в жизнь бы не поверил!

— Я и сам не верил, — отвечает Коля. — Не знаю, как вспомнилось. Мне как-то в степи мужики рассказали: чтобы смерч шибче завертелся, нужно крикнуть: «Вызы! Вызы!», — а потом, чтоб его сгубить, ножик в самую середину чёртова столба и бросить.

— Кто его знает, что такое! — вздохнул бригадир. — А выходит, не наколдуй ты здесь, всем бы нам, того… Да уж! Настранствовал ты себе, парень, ума-разума! Ну и дела!

Вот тебе и весь сказ.

Уж коли чудак человек, значит — для чудного дела рождён. Так тому и быть.

Васильковый колодец

— Пей-ко чай, — говорит тётка Агафья, — он у меня травяной, лечебный, васильковой воды.

— Как это — васильковой воды? — спрашиваю я.

— А из Василькового колодца, значит.

Парень у нас в Грибушино жил, Васей звали, Васильком. И сам был — чистый василёк: глаза голубые, гибкий как травиночка. И была у него сестрёнка младшая, любимая, Катюша. С малолетства на закорках у брата сидела: куда старшой, туда и Катя. Товарищи, бывало, смеются: «Нянька Василиса, да и только!» А у Васи и платок всегда с собой был — Катькин нос вытирать.

Ну вот, раз зимой, в лютый мороз, оставил-таки Вася сестру дома, убежал к парням. А старая бабка в избе и не угляди: шмыгнула девчонка за дверь в одних чулках — и бегом по деревне брата искать. Одной-то ей, вишь, не сидится, малолетка, без ума-разума. Увидал её Василёк, сгреб в охапку, и бегом домой — на печь отогреваться. Да поздно! Простудилась девчонка. И зима миновала, и весна, а она всё хворает, лежит на печке, просит: «Посиди со мной, Василёк!» Извёлся Вася: «Я, мол, виноват, что Катюшка заболела…»

Вот как-то под конец лета идет Вася полем. У обочины синим-синё — всё васильки цветут. «Дай, — думает парень, — Катюшке цветочков нарву, пусть порадуется». Ухватился за один стебель — не может сорвать, за другой — тоже никак. Что за чудеса?

Вдруг слышит:

— Ишь, самостоятельный какой! Во чужом двору, да расхозяйничался!

Обернулся Вася: стоит старичок во ржи, да больно махонький. Глазки мелкие, голубенькие, сам белый как лунь, на животе сумка огроменная.

— Я, дедушка, ничё плохого не делал. Сестре вот цветы хотел нарвать. Хворает она у нас. Говорят, чай на васильках кашель унимает.

— Унимает, говоришь? — сморщился старичонка, будто сейчас чихнёт. Носом пошмыгал, успокоился и говорит: «А ты, преж чем рвать, сперва мне помоги — нос утри». И шмыг-шмыг носом-то.

Удивился Вася:

— Как это?

— Как-как! — возмутился старичонка. — Я — старик Белун! Мне положено нос утирать! Эх, молодёжь неотёсанная! Чему вас только учат теперича!

Ну, делать нечего, полез Вася в карман за Катиным платком, нос старику утёр. Хотел отойти, а сумка у старика на животе возьми и откройся, посыпались оттуда жёлтые монеты прямо Васильку на сапоги. Сверкают, в пыль прыгают.

— Бери-ко сколь надо! — щурится Белун. — А то можешь и не брать! Тогда скажу, как Катюшку твою на ноги поставить.