Могли валяться в кровати целый день, прислушиваясь к жалобам ветра за окном и разговаривая абсолютно ни о чем.

– Когда придет весна, мы полетим за подснежниками в Париж.

– На чем полетим? – переспрашивала Ольга.

Визит за подснежниками именно в Париж казался ей вполне логичным.

– На золотом вертолете, – отвечал Алексей.

– Таких не бывает.

– Бывают. – Алексей приподнялся на локте и посмотрел на Ольгу серьезно.

Ольга выучила: чем серьезнее у Алексея лицо, тем бессовестнее будет он сейчас выдумывать.

– Золотой вертолет существует. По меньшей мере, существовал. – Алексей говорил вполголоса. – Когда мы ездили под Уренгой шабашить, то встретили несколько бригад кладоискателей. Корыстные романтики спешили в короткое северное лето на поиски загадочного золотого вертолета.

– Они трясли ветхими картами капитана Флинта, – в тон Алексею зашептала Ольга.

– Карт не было. Но… – Алексей показательно приподнял подушку, картинно заглянул под диван, словно желая убедиться, не подслушивает ли кто-нибудь. – Но в каждой группе был человек, который лично видел свидетелей падения золотой машины и даже держал в руках остатки крушения.

– Какие?

– Все говорят про золотой поршень.

– Это такой перевернутый стакан?

– Да. Стакан.

– Забавная легенда.

– Каждый второй житель района в нее верит. Вертолет там правда в конце девяностых упал, про это много материалов в газетах. Местные были на месте крушения и, как обычно, раньше спасателей.

– Мародеры.

– Твои моральные ценности применимы не ко всем культурам. Оленеводы издавна считали своим все, что послано свыше. Так вот, прибывшие на место аварии люди нашли среди обломков поршень из чистого золота. Да еще и осыпанный рубинами.

– Один только поршень?

– Тут слухи разнятся. Кто-то говорит, что четыре. И еще золотой коленвал. Правда, коленвал почти никто не видел. Но, возможно, его забрали те, кто прибыл еще раньше. Ты мне что, не веришь?

– Сейчас проверю, – отвечала Ольга, впивалась ртом в губы Алексея и после минуты общего дыхания заявляла: – Я ощущаю сладковатый привкус лжи. Но продолжай. Я люблю сладкое.

Центром их вселенной служил массивный дровяной камин. Металлический куб поднимался от пола на высокой подставке и цеплялся за потолок черным отростком трубы. Начиная с октября Алексей приносил в дом охапки тяжелых дров и складывал их досушиваться в углу. Бросал подсохшие поленья в распахнутую пасть.

Кот устраивался на коленях у Ольги, и она, составив пальцы в сложный аккорд, извлекала из зверя рокочущее мурчание.

Огонь разыгрывал за стеклянной дверцей яркие представления. Пылал красными языками на кленовых поленьях, раскалялся до белого свечения на кромке дуба, легкомысленно искрил по чуркам лиственницы. Когда пламя расходилось, то отдельных штрихов было не различить – оранжевые протуберанцы бились в огнеупорное стекло и истончались на нем до прозрачной плазмы. Тогда Алексей прикрывал воздушную заслонку, и горячие языки оседали вниз, сияние впитывалось поленьями, которые отдавали тепло с неохотой, через сетку красных разломов на обугленной поверхности. Жар доедал дерево, поленья рассыпались в угли, и те мерцали через подкопченное уже стекло. Алексей с Ольгой гадали, пытаясь опознать в горячем узоре профили, знаки, предметы, созвездия, но получалось не всегда: картина слишком быстро меняла свои очертания.

Они устраивались в гостиной: Алексей с книгой, Ольга с компьютером, и занимались каждый своим делом, пока вдруг не выяснялось, что Алексей давно уже отложил книгу и медитирует на укрощенное пламя, а Ольга обняла его сзади, проскользнула узкой ладонью под рубашку и впитывает счастье своими любознательными пальцами, кошачьими зрачками и скулами, румяными от жара.

– Про что ты читал?

– Про одно забавное племя.

– Чем же в них забавного?

– Слово «любовь» у них точно такое же, как «ненависть».

– Как они отличают?

– Исключительно по интонации.

– Какой первый звук?

– Сложно произнести. Означает «ты принадлежишь».

– Во многих языках с этой буквы начинаются и ненависть, и любовь.

– Вторая буква означает пустоту. Она не произносится. Третья буква означает «миг» и передается транскрипцией из сорока трех знаков. По продолжительности не менее двух третей от всего слова.

– Две трети от любви – это иногда очень долго. Сколько же времени надо, чтобы произнести все слово?

– Иногда не хватает и жизни.

В эти минуты они были так близки, что ночь добавить в их отношения уже ничего не могла.

Первый февраль тысячелетия ничем не отличалась от всех февралей, уже прожитых Алексеем.

От влажного февральского холода Алексей прячется с Багратом в пивном ресторане на Тверской улице столицы.

– Понимаешь Баграт, мы – потерянное поколение, – жалуется Алексей.

– Ты звал меня вещать о миллиарде, – морщится Баграт.

– Я не звал, – возражает Бальшаков, – ты сам напросился. Мы вообще-то собирались с Чистяковым посекретничать.

– Я не напрашивался, – обиделся Баграт, – а предложил совместить приятное с полезным. Ты же из деревни раз в сто лет появляешься.

– Давай тогда по десять сантилитров приятного, – предложил Алексей, – а для полезного дождемся бухгалтерию.

– Давай дождемся, – откинулся Баграт на высоком стуле. – Пока выкладывай про поколения.

Алексей продолжает философствовать. Баграт слушает внимательно, смотрит мимо – на гостиницу «Пекин» за площадью Маяковского.

Ярко освещенная высотка целиком помещается в окно пивного ресторана. Баграт подносит к глазам стопку охлажденной до глицериновой густоты водки и рассматривает через нее зиму. Холодная линза искажает белую площадь, седобровых прохожих и палатку с хот-догами. Под крупными хлопьями заблудившегося снега они кажутся игрушечными миниатюрами, заключенными в стеклянный шар, который хорошенько встряхнули, чтобы закрутить вихрь из мелко нарезанной бумаги.

Баграт ловит в линзу рюмочного прицела голые коленки. Коленки мельтешат на морозе, раскидывают на ходу полы цигейкового полушубка. Баграт несет коленки в рюмке до входа в ресторан, потом шумно выдыхает и опрокидывает себе в горло напиток с растворенным в нем привкусом снега, коленок и хот-догов. Не дышит. Вытаскивает из высокой подставки длинную соломку черного сухаря, но не откусывает от промасленной чесночной гренки, а старательно втягивает носом прогорклый ржаной аромат.

– Нет, ну ты сам посуди, – продолжает Алексей. – Мне за тридцать. Я работу найти так и не смог, тебя лишь ноги кормят.

– Пока вроде досыта.

– Пока да, но ноги не железные. Все, кто из нашей группы еще работает, получают как практиканты.

– Потому и работают еще.

– Это как?

– Это просто. У нас в институте на военной кафедре умный капитан преподавал, и, когда мы возмущались, зачем новоиспеченных инженеров на два года отправляют отдавать воинский долг, он очень доходчиво объяснял, что в армии лейтенантских должностей полно, а полковничьих мест гораздо меньше. Даже картинку рисовал – пирамидка с основанием из лейтенантов. Доказывал, что выпускники вузов – идеальные лейтенанты. Два года послужили, потерлись в основании пирамиды рабочими лошадками, и до свидания, мальчики. Нечего тут с кадровыми военным задницами толкаться в узких коридорах Генштаба.

– Двигай от армии к потерянному поколению, – попросил Алексей.

– Двигаю, тут недалеко. Жизнь, она от армии мало чем отличается: лейтенантских должностей полно, а генеральских – раз, два и обчелся.

– Глубокомысленно, – согласился Алексей.

В зал вошли две пылающие девушки – с синими коленками из рюмки Баграта и ее подружка. Принесенные с холода щеки уводят отлив румян ближе к сиреневому, носики просвечивают сквозь тональный крем морозно-пунцовым. Алексей любуется мягким наполнением свободных, крупно вязанных свитеров. Любуется, как кажется ему, незаметно. Баграт сидит ко входу спиной, вошедших не замечает. Девушки длинно растирают замерзшие пальцы, выискивают кого-то среди посетителей.