– Здравствуйте, Петр Никодимович. – Баграт не придумал эффектного вступления и решил быть официальным.

– Не могу пожелать вам того же. – Чистяков аккуратно сложил газету, проминая ладонью сгибы листов.

– Не ожидал нас увидеть? – Баграт уселся напротив Никодимыча. Алексей тоже хотел сесть, но не смог сообразить, с какой стороны.

Хотел пристроиться с торца, но пластиковые стулья были приделаны к столам намертво.

– Ожидал, но не знал, где. Давай считать вступительную часть завершенной. Переходи к делу.

Чистяков изучал Баграта через толстые линзы очков, словно биолог иные формы жизни через стекла микроскопа.

– Люблю деловых. – Баграт достал из внутреннего кармана пиджака толстый конверт и положил перед Чистяковым.

– Что это?

– Гонорар. Мы нанимаем тебя консультантом.

– Часы работы?

– Двадцать четыре часа в день, семь дней в неделю.

– Что надо делать?

– Пропасть и не отсвечивать.

– Хочешь меня купить?

– Пусть так.

– Не маловато ли за семь дней в неделю?

– Я не могу тебя купить за большую сумму, чем стоит убрать. Такова экономика процесса. Ничего личного, только бизнес.

– Это угроза?

– Пусть так.

– При свидетелях?

Алексей все еще стоял у столика.

– Какой из Алексея свидетель? Если он побежит доносить прямо сейчас, то никто не дернется. Над ним лишь посмеются. Алексей умный человек и себя в дурацкую ситуацию ставить не будет. Верно я говорю, товарищ Бальшаков?

Алексей молчал.

– А если с тобой, не дай бог, чего нехорошее случится, – продолжал Баграт, – то Алексей уже будет не свидетелем, а соучастником. Ведь знал заранее, но не сообщил.

– Очень спорный тезис.

– Ну вот он со следователем пусть и поспорит.

– Ты все сказал?

– Почти. Никодимыч, ты пойми, что влез не в свое дело. Тебе эта бабка – никто. Тем более что ни ее, ни науку мы обижать не собираемся. Пусть ковыряются в своих пробирках. Зачем академикам на хозяйственные вопросы отвлекаться? А мы средства изыщем, здание подлатаем, дорогу отремонтируем. Даже вывеску менять не будем, пусть висит.

– Баграт, я это уже много раз видел. Вывеску, может, и оставите, а людей сгнобите. Это уникальный научный коллектив. Пойми, они всем действительно необходимы.

– Из бюджета денег не дают – значит, стране они на хрен не нужны. А кто я такой, чтобы со страной не соглашаться?

– Меня тошнит от этой твоей фальшивой державности.

– Времена такие ныне. Раньше модно было страну ругать и говорить за свободу. Теперь пьем за державность и порядок.

– Да ты хоть знаешь, за какие деньги Камиллу Андреевну в Штаты работать приглашали?

– Слышал.

– А она не поехала. Верила, что здесь нужнее. В ее ежедневной работе больше патриотизма, чем во всех речах с высоких трибун.

– Петр Никодимович, ты меня за советскую власть не агитируй. Я такой ученый, что аж хрен крученый. Ты решай по-быстрому, с нами или против нас?

– Да я-то уже решил давно, теперь пусть Алексей решает.

За все время разговора Чистяков к Алексею ни разу не обратился и как бы его не замечал. Алексей тоже не вставил в беседу ни слова, хотя в голове рождались аргументы в пользу обеих сторон. Сформулировав свою точку зрения, Алексей начинал в ней сомневаться, думать над точностью формулировок. Пока он размышлял, беседа катилась дальше без оглядки на позицию Бальшакова.

– Ну, смотри, я предупредил. – Баграт сгреб со стола конверт и с трудом вылез из тесной пластиковой щели. – Алексей, тебя до электрички подвезти?

– Подожди, я сейчас. – Алексей хотел договорить с Чистяковым.

– Жду внизу семь минут. – Баграт направился к эскалатору, шагнул на ступеньку и начал уходить под пол.

Алексей выдерживал паузу, пока за железной гребенкой не скрылась кепка Баграта.

– Мне кажется, можно все по-хорошему уладить. – Алексей присел на краешек стула напротив.

– Алексей Павлович, я вижу, вы уже все решили. Мне с вами говорить не о чем.

– Ну зачем ты так?

– Как так?

– Не по-товарищески.

– А ты, значит, по-товарищески? Ты хоть понимаешь, что твой друган – обыкновенный бандит?

– Мне кажется, ты утрируешь.

– Мне кажется, тебе пора идти.

– Слушай, ты же ничего не изменишь. Бабка не в тренде.

– Следи за языком.

– Хорошо. Камилла Андреевна абсолютно вне системы. Здание у нее все равно отожмут – не я, так другие. И уж лучше я, с университетским дипломом, чем пришельцы с тремя классами образования.

– У тебя осталось три минуты.

– Ты прешь голым задом на танки. Победить невозможно, можно лишь отойти. И спокойно жить.

– Не выйдет спокойно жить под нежитью.

– Это как?

– Беги, опоздаешь.

Алексей похлопал себя по карману, сообразил, что денег на такси до электрички у него нет, побежал к эскалатору, прыгнул на ступеньку, заспешил вниз.

Чистяков пропал. Ремонт храма не продвигался. Ольга работала два дня в неделю.

Время перестало быть плавным. Коротким тире проносились дни от четверга до вторника, и длинно тянулось многоточие от темноты утра во вторник до темного же вечера среды. Пять дней короткого счастья и два дня бесконечного безумия. Чем ярче было счастье, тем глубже погружение в темноту. Тире – точка, точка. Тире – многоточие.

Между отъездами Ольги в доме по-прежнему было уютно, по-прежнему сливались они в единое целое перед желтым глазом камина, по-прежнему ночью тела повторяли изгибы друг друга.

Но сквозь скорлупу, защищавшую их уютный мирок, стали проклевываться новые опасности. Самая страшная называлась «будущее», и все чаще Ольга стала о нем вспоминать. О том, что время идет, что она не молодеет, что у всех ее подруг уже по второму ребенку. А еще про то, что хорошо бы иметь еще один паспорт – так, на всякий случай. И опять же, пусть у их ребенка будет выбор. Алексей соглашался во всем. Но чуть позже, когда наступит время, когда они будут готовы, когда, когда, когда…

Ольга не спорила, но монолит их плоти давал трещину, в узорах горячих углей они начинали видеть каждый свое. В спальне холод непонимания разворачивал их спинами друг к другу.

Несогласие прорастало из мелочей. Пытались решать спорные вопросы голосованием, но Алексей всегда оказывался в меньшинстве. Мстил за это мелкими пинками перебежчику-коту.

Не получая помощи, Ольга все решала сама. Звонила уехавшим друзьям. Искала нужных знакомых. Три вечера заполняла какие-то анкеты, когда Алексей отказался их подписать, спорить не стала. Отправила в посольство как есть.

Тот вечер Ольга начала с восклицания «Сегодня!». Ни с того ни с сего. Сидела в своем кресле, стучала по клавишам, потом отправила страницу на печать и воскликнула: «Сегодня!» Алексей оторвался от газеты и обстоятельно ответил:

– Пятнадцатое апреля, две тысячи четвертого года.

– Что – пятнадцатое апреля?

– Ты спросила, какой день сегодня?

– Я сказала, что это должно произойти сегодня или никогда.

– Произойдет что?

– Придумай сложноподчиненное предложение из трех слов.

За три года многое в их жизни изменилось. Алексей покрасил калитку. Про него, в общем-то, все.

Зато дом поменялся. В борьбе за должность алтаря любви победил новый ортопедический матрас. Продавленный диван, в течение двух лет подвывающий каждой пружиной протяжному Ольгиному «оооох», был отправлен доживать свой век за сараем.

Появился в доме телевизор, как-то сам собой, без отдельного на то решения. Телевизор сразу занял половину комнаты и забубнил новостями. Сантехника начала от старости сдавать и при нажатии клавиши спуск присоединялась к какофонии милицейских сирен, которую обильно транслировали по всем телевизионным каналам. В перформанс с удовольствием включался кот со своим двухоктавным «миаву-миаву». Рыжий гений научился подражать сирене так талантливо, что Алексей порой просыпался в ночи от тревожных милицейских трелей где-то в подполе.