Первый год – века, тысячелетия – их совместной жизни принадлежал только Ольге с Алексеем. Порой они вылезали из постели лишь после обеда. Голодные, взъерошенные, нездешние. Бежали, толкаясь, в душ – кто успеет первым. Побеждала всегда Ольга – одним из запрещенных для Алексея приемов, и он ждал бездеятельно. Ни умываться, ни готовить в это время было нельзя – манипуляции с кранами отзывались выбросом кипятка из фыркающего душа.

Возвращались в реальность медленно: погружаясь в предметы одежды, узнавая вещи в комнате, заново учились говорить неважное. Плотный завтрак в обеденное время, иногда в полном молчании, потому что любое замечание могло вызвать абсолютно несвоевременный приступ смеха, с бульканьем в чашку, с плескающимся через край кофе, с крошками хлеба, разлетающимися изо рта.

Сидеть дома целыми днями было все же нельзя. Шли гулять. Ольга утопала в раструбах валенок и безразмерности телогрейки. К образу беспризорника она добавляла серую кепку и развинченную походку с ладошками, втиснутыми в щели джинсовых карманов. Джинсы Ольга любила узкие, натянутые на бедрах так плотно, что в карман удавалось впихнуть лишь кончики пальцев. Алексей на весенние прогулки надевал застиранную до мышиного цвета шинель и шапку-буденовку – настоящую, по словам отца.

Шли гулять вдоль центральной улицы. Полуслепая табличка на покосившемся углу утверждала, что улица называется «Октябрьская». Дворов через десять улица Октябрьская упиралась в храм и от храма бежала до грунтовки, уже под именем вождя мирового пролетариата.

В начале марта все дома стояли пустыми – деревня оживлялась лишь с наступлением майских праздников: криками вывезенных на лето детей, крупами загнутых в грядки огородниц, волнением тюлевых занавесок в распахнутых окнах. Ольга с Алексеем не знали нынешних владельцев домов и любили придумывать, кто, когда и как жил за этими тяжелыми стенами из круглых почерневших бревен. Ольга любила разыгрывать роли придуманных ею персонажей, а Алексей подыгрывал по мере таланта.

Доходили до храма и останавливались у обвитых тяжелой цепью ворот. Ольга рассказывала про неф, портал, абсиду и дорисовывала в воздухе, водя рукой перед глазами Алексея, узоры, отгрызенные временем от разрушающегося здания. Алексей следовал за воображением Ольги, его фантазия бежала вперед, и он, всемогущий от собственного счастья, рассказывал Ольге, что обязательно соберется – с чем надо собраться, было неясно – и восстановит этот храм. Обязательно восстановит.

Ольга брала его лицо своими узкими ладошками, смотрела на него снизу вверх – серые ее глаза в такие моменты пропитывались небом до прозрачной голубизны – и обещала, что все у Алексея получится. И пригибала вниз его голову, и терлась носом о колючий подбородок, и щекотала губы Алексея ресницами, и приговаривала: «Получится, все у тебя получится».

Если Ольга просыпалась без улыбки, то Алексей оставлял ее в одиночестве и за завтраком беседу первым не начинал. В такие дни в Ольге просыпался мелкий чертенок, и можно было нарваться на ехидное замечание, на демонстративное молчание или, того хуже, потянувшись губами к сердитому лицу, встретить сморщенные в жесткую гармонь губы. Алексей как-то попытался разжать запертые губы языком, но Ольга, коварно пропустив его язык за линию обороны, прихватила агрессора острыми резцами. Не сильно, но весьма чувствительно.

В такие дни гуляли они молча, Ольга вышагивала вся в себе, тяжело ступая, выдавливала галошами на снегу сложные узоры, всем видом своим давала понять, что нужно человека оставить в покое. Потакая Ольге, Алексей уходил вперед, не обращая на нее внимания, но тут же бывал наказан за равнодушие – тяжелый комок мартовского снега впивался в спину. Алексей заводил игру, делал вид, что его смертельно ранило, начинал оседать на снег.

– Царю-батюшке скажи, что англичане кирпичом ружья не чистят, – хрипел притворно Алексей, но Ольга игры не принимала и проходила мимо, пустыми ладонями демонстрируя непричастность к инциденту со снежком.

Летом ходили гулять к обрыву – Алексей любовался рекой, Ольга собирала полевые букеты. Нигде больше не цвели такие крупные маргаритки.

В одну из прогулок Алексей начал вслух мечтать, стоя у ворот храма, как он тут все отреставрирует. Говорить он стал лишь для того, чтобы вовлечь в беседу хмурую спутницу.

– А что тебе мешает? – сухо спросила Ольга.

– Так цепь же, – резонно возразил Алексей.

– Значит, сними, – разрубила воздух рукой Ольга.

– Нельзя снять, замок. – Алексей изобразил ладонями большой шар.

– А ты пробовал? – Ольга подошла к воротам и сильно дернула за цепь. Тяжелая цепь поддалась неожиданно легко, заструилась к земле, стуча крупными звеньями, и опала. Дужка замка придерживала один конец цепи, оставшаяся часть была лишь трижды обвита вокруг прутьев ворот.

– Волшебница! – восхитился Алексей, впрочем, без энтузиазма.

– Какие еще будут отговорки? – поинтересовалась Ольга сердито, но было видно, что она довольна своей мелкой победой.

Вошли на территорию храма. Прошлись по пропитанной влагой земле. Осторожно ступили на кривые ступени паперти.

В начале мая Ольга выполола траву, выглянувшую сквозь ступени, а Алексей подогнал аккуратно тротуарные плитки, которыми вымощена была дорожка от церковной калитки.

Вставали они теперь гораздо раньше – майское солнце заглядывало в спальню в начале пятого, да и было ради чего вылезать из-под уютного одеяла. Дело продвигалось небыстро – всю работу Алексей делал сам, расходы на реставрацию сжирали значительную часть их бюджета, и, прежде чем купить новую партию материалов, Алексей был вынужден ждать неделями очередного платежа за аренду квартиры. Днем они расчищали церковный двор от мусора, а по вечерам Ольга рисовала эскизы. Она пристроила большой лист фанеры к стене наподобие кульмана, и в несколько касаний карандаша на бумаге проявлялись воздушные контуры.

Для заказчиков Ольга рисовала на компьютере, но как художница признавала только карандаши. Перед работой она аккуратно выкладывала на столе своих подручных: в горчично-желтых кафтанах, с благородной осанкой, в деревянных жабо под пикой грифеля. Акт творчества происходил в момент касания грифелем бумаги, словно замыкалась электрическая цепь. От карандаша к мольберту проскакивала сварочная дуга, и руку было уже не оторвать, пока узор не въедался в пористый лист. Взгляд Ольги не отвлекался от рисунка на поиск нужного инструмента – их она брала на ощупь: набрасывала контуры податливым полумягким карандашом, его нащупывала как бархатный, после отрезала важные элементы карандашом двойной жесткости, который пальцы узнавали по тяжелому металлическому холоду, и в конце растушевывала тени мягким грифелем, поддающимся пальцам, как пластилин.

Алексей любовался рождением рисунка из-за плеча Ольги. В такие моменты Ольга-творец Алексея просто не замечала. Ее глаза становились лазурно-прозрачными, словно художница все еще стояла, закинув голову к небу. В момент творения бесконечность не отражалась от солнечного свода, а просвечивала изнутри.

Потом они вместе шли к храму. Ольга держала свернутый лист ватмана под мышкой, разворачивала его уже на подходе к зданию, дойдя до места, где топталось накануне ее воображение. Алексей смотрел на рисунок, после на храм, два образа совмещались в его сознании, и видел он не погрызенный временем фасад, а одетый в легкие паруса небесный корабль, рассекающий своими мачтами-куполами звонкую небесную плоть.

В начале июня Алексей с Ольгой вносили последние поправки в проект абсиды – они стояли за оградой с чертежом в руках, но их работа была прервана деликатным покашливанием за спиной. Алексей обернулся: на дороге появился человек в черном костюме, с пушком на треугольных ушах и в фетровой шляпе.

– Здравствуйте, – поздоровался человек в костюме.

– Здравствуйте, – ответили одновременно Алексей и Ольга.