Казалось бы, какое тебе дело, если встанет конвейер, рвется конвейерная лента, на главном валу летят подшипники, застопорит вдруг дисковый питатель, ослабнет болтовое крепление редуктора, переполнен шихтовый бункер… какое действительно тебе дело, если твоя задача – ворочай рычагами грейфера, очищай отстойник от шлама и грязи, но нет – здесь, на аглофабрике, одно связано с другим, и если где-то прорыв, то и ты в конце концов втягиваешься в лихорадку, и ты чувствуешь – ритм, тот привычный и разумный ритм максимальной отдачи в работе, этот ритм нарушен и сломан, и ты вынуждена стоять, потому что встали вдруг насосы в насосной, отстойник пуст, и видишь – внизу с красными пятнами на лице мечется по участку Силин, то видишь его наверху, на бункерах, то он уже в насосной, машет руками, кричит, то видишь, как он уже на конвейере, тычет в лоб механику: куда смотришь, лопух, ослеп, что ли, – питатель работает, а конвейер стоит?! В общем, знакомая картина, когда уж она начинается… Подгонишь грейфер к антресоли, застопоришь ковш, вылезешь из кабины, а внизу тебя, конечно, поджидает уже Силин, режет себя по горлу рукой: «Выручай, Мария!» Она уже знает, что к чему, не первый год с Силиным работает, идет в диспетчерскую, говорит: «Ну что, девчата, а?» – «Да вот, ленточный порвался, лента старая, сколько раз на оперативке Силина предупреждали: Силин, смотри, Силин, головой отвечаешь, – а у него один ответ: как-нибудь, сейчас другие дела поважней, – вот и дождался». Да, лента порвана, это уже хуже, это значит, звонили от начальника аглофабрики: «Что с конвейером? Как с агломератом?» А начальнику звонили уже с домны: «Какие бункера загружены? какие пустые? на сколько хватит шихты?» – «Волноваться нечего, хватит вам шихты». – «На сколько?» – «А на сколько вам надо?» – «Вы не юлите, здесь не детский сад, здесь производство, черт возьми!»

Любила бывать в диспетчерской Марья Трофимовна. Как нигде на аглофабрике, шумной, пыльной, всегда лихорадящей, здесь, в диспетчерской, у операторов, – такая тишина, чистота, столько света, воздуха, тут ты как будто и не на аглофабрике, а где-нибудь в больнице, в палате… Перед тобой пульт, кнопки, тумблеры, ручечки, рычажки, а напротив – огромный стенд-схема аглофабрики, лампочки горят – зеленые, красные, и вся аглофабрика у тебя как на ладони: вот слева склад сырых материалов, вот склад усредненной руды, вот корпус первичного смешивания, сортировка кокса, дробление известняка, вот конвейеры СА-1, СА-2, дальше – СВ-1, СВ-2, еще дальше – А-8, А-12, А-11, А-20, а вот— Ш-10, Ш-11… Она почему-то любила называть их, в этом была своя прелесть.

Скажешь, например: «Внимание, конвейер А-8!» Тебе ответят: «Конвейер А-8 слушает!» Точность, музыка…

Подключился Силин:

– Мария, ты там уже?

«Тебя», – смеются девчата.

– Слушаю! – говорит она в микрофон и подмигивает девчонкам.

– Найди старшего, скажи: сукин ты сын, ты где там пропадаешь, срочно ленту менять на Ш-10!

– Стремоухов! – переключается она. – Стремоухов! – несется по аглофабрике. – Стремоухов!

– Я Стремоухов. – Она видит, лампочка загорается на питающем бункере.

– Ты старший механик или не старший? – спрашивает она строго, подражая Силину и перемигиваясь с девчатами.

– Ну, положим, старший.

– У тебя с лентой на Ш-10 что?!

– Нашла? – включается Силин.

– Нашла. Разговариваю уже. Стремоухов, Стремоухов, на Ш-10 порвана лента. Стоит агломерат. Заменить ленту на ходу сможешь?

– Запасная есть?

– Силин, запасная есть? – переключается она на Силина.

– Он у кого спрашивает, сукин сын? У меня?! Это я должен его спросить!

– Стремоухов, – говорит она, – ты не темни. Есть же у тебя.

– Ну есть. Ладно, выхожу. Передай, сделаем, заведу новую.

– Сейчас заведет новую, – повторяет она Силину.

– Ну то-то… – вздыхает Силин. – Ты как сама-то себя чувствуешь?

– Сама-то? – Она подмигивает Олежкиной матери, та тоже работает здесь, в диспетчерской. Лучшие друзья в садике – О лежка да Маринка. – Ну так а чего? – улыбается она. – Если аглофабрика работает, так ведь… Аглофабрика – мозг домны, сам знаешь!

– Ну-ну, позубоскаль… Вам бы только посмеяться, а кому за участок отвечать? Мне!

– Правильно, товарищ Силин.

Тут была одна странная вещь: Силин, если что случалось, любил посылать в диспетчерскую Марью Трофимовну – так-то ему не совсем удобно было разговаривать с ней, положение вроде не позволяет, да и видят все, а через диспетчерскую – вроде как по делу, вроде даже по важному делу всегда, так уж получалось… Силин, пожалуй, один не догадывался, что все на аглофабрике давным-давно знают, по ком сохнет его душа, потому что неожиданные «командировки» Марьи Трофимовны в диспечерскую выглядели по меньшей мере странными и вызывали улыбку: в диспетчерской есть операторы, как-нибудь обошлись бы там и без крановщицы…

Марья Трофимовна вернулась на грейфер; насосную уже пустили, отстойник был полон, – работа началась горячая. А работать она любила, – когда отдашься работе полностью, то даже и то, что наболело глубоко в душе, отступает от тебя. И тут не важно, что кому-то такая работа может показаться бездарной – чего хорошего, чего интересного? – важно отдать ей душу, и тогда душа сама себя вознаградит: отмякнет, отойдет, а то еще бывает, что и совсем хорошо на душе станет – чуть ли не двадцатилетней иной раз почувствуешь себя. Она знала эту способность в себе и ценила ее и любила работать как никто другой. Поэтому, когда в конце смены она увидела внизу Силина, – он стоял, показывая на часы, делал руками жесты: надо, мол, во вторую остаться, – она все поняла сразу же и согласилась с ним легко (а если бы не мысль о Маринке, то, может быть, даже и с радостью).

И она работала – минута за минутой, час за часом, и время шло совершенно незаметно, и когда снова внизу она увидела Силина – опять он показал на часы, она не сразу поняла, что все, конец второй наступил; она улыбнулась и махнула рукой: ну ладно, мол, поняла, поняла…

В бытовой она сняла спецовку, пошла в душевую и долго, с удовольствием мылась; никого еще не было, Силин, видно, показал ей на часы «по дружбе», это бывало, что она уходила со второй на час-два раньше, если работала две смены подряд. Она мылась основательно, горячущеи водой, раскраснелась, распарилась, поднимала руки вверх, к разбрызгивателю, улыбалась и так стояла подолгу, потихоньку поворачиваясь под душем, чувствуя радость, приятную усталость и покой в душе. Потом, в раздевалке, долго растирала тело полотенцем до сухой, жгучей красноты, а позже, уже одевшись, какое-то время просто сидела, отдыхала. Вдруг подумала, усмехнувшись сама над собой: «Сейчас бы пивка стаканчик! Хорошо бы пивка-то…» Тут она подумала: вот бы кто узнал, о чем она мечтает, Степан, например, или Глеб, уж что-нибудь такое завернули бы обязательно: мол, что, мать и тебя пробрало, не одному слону выпить хочется…

А когда она вышла с фабрики, удивила ее сегодняшняя ночь. Апрель месяц, а такое уже тепло, даже жар, что ли, прогретость какая-то во всем, истома… а вверху, далеко-далеко, и луна, и звезды, и странная, обволакивающая сердце тишина кругом, такое ощущение, что где-то как будто кто-то вздыхает – то ли грустно, то ли устало… Она знала, это у нее сейчас состояние такое, «старушечий романтизм», как она сама говорила, но если она была одна, она никогда не стыдилась своих ощущений, пусть не должна бы она испытывать все это, годы не те, душа не та, но если именно так сейчас, на сердце, то отчего бы не отдаться всему этому? – пускай, пускай… И уж, конечно, нисколько не странным показалось ей, хотя это и было странно, когда вдруг из-под тополя, близ проходной, к ней вышел Силин, смущенный и оттого несколько развязный, сказал небрежно так, хотя, наверное, готов был провалиться сквозь землю сейчас:

– Не страшно прекрасной даме одной?

– А чего бояться? – насмешливо ответила она. – Волки все в лесу.