– Ну а все-таки… Волки – в лесу, а разбойники – они всюду… – И по тому, что это был совсем несвойственный Силину тон и слог, было ясно: волнуется он искренне и сильно.
– А может, вы-то как раз и есть разбойник? – продолжала она насмешливо и тоже чувствовала, что, хотя ничего как будто не происходит, волнение невольно захватило и ее.
– Да какой там из меня разбойник! – махнул рукой Силин. – Как бы кто самого…
– Ну а если на прекрасную даму, – посмеиваясь спросила она, – нападут разбойники – защитите?
– Защищу! – вдруг коротко и с жаром выпалил Силин.
– Ишь вы какой, – усмехнулась Марья Трофимовна. – Кто бы мог подумать?
Да, это было удивительно даже для нее – и волнение ее, и слова, которые сами по себе ничего не значили, но за ними стояло нечто, что странно тревожило ее. Он не спросил Марью Трофимовну, можно ли проводить ее или нельзя ли вместе пройтись, он просто заговорил с ней, и так получилось, что они шли уже вместе. Они шли, но, сказав то, что уже сказали, теперь не знали, что нужно говорить дальше, то есть она-то могла быть спокойна, ей нечего думать об этом, он – мужчина, он, в конце концов, сам должен подумать об этом, но он молчал, и опять в какую-то минуту она подумала о нем: «Ох, бедняга ты, бедняга…» – насмешливо подумала, хотя ей было не смешно, скорее даже страшно за него, что может что-нибудь не так сделать и не так сказать…
– Хороший сегодня вечер, – наконец сказал он.
«Ну вот», – невольно подумала она.
– Да, вечер чудесный… – ответила она и почувствовала, что «чудесный» – не ее слово.
– Вот я думаю, – сказал он, – странно как-то…
– Что?
– …странно, что вот люди могут работать вместе и знают как будто друг друга, а если вдуматься…
– Так и не знают совсем?
– Ну да, не то что даже не знают, знать-то знают, но как бы это…
– Так это все понятно, – сказала она. – Ну а как же? Разве заглянешь, что там у каждого на душе?
– Ну вот мы и пришли, – сказал он. – Я близко от фабрики живу.
Она взглянула – и правда, это дом, где живет Силин. Ну что ж… Он сейчас пойдет к себе, а она – к себе, все понятно, и ничего из того, что как будто было и одновременно не было, ничего этого на самом деле нет.
– Ну, счастливо, – сказала она и протянула ему руку – в первый раз, наверное, что они знали друг друга… И потом, много позже, впрочем, как и сейчас, она так и не могла понять, не понимала, почему – с чего? с какой стати? – вдруг ответила ему:
– Ой, да ведь уже поздно! Разве что на минутку… – когда он неожиданно предложил ей:
– А может, заглянете ко мне? Посмотрите, как я…
Это был и остался один из самых загадочных моментов ее жизни, о котором позже она вспоминала не то что с сожалением или, скажем, со стыдом, – с удивлением, с легким покачиванием головы: ну, мол, и отчаянная была, откуда что взялось…
А он так растерялся, что она согласилась, что даже испугался: не ослышался ли? – потому что был убежден, каков будет ответ, и даже сделал непроизвольное движение от нее – как бы пошел уже к себе домой.
Но тут же, когда услышал ее слова, спохватился, невольная, радостная улыбка скользнула по его лицу, но он постарался погасить ее, сказал:
– Да ничего, ничего… чего там позднего? Разве ж это поздно? В гости – и поздно…
И когда они поднимались, он – впереди, она – сзади, по лестнице на третий этаж, где он жил, то она ясно чувствовала, как с каждым шагом в ней нарастает волнение. А она уже и забыла, что в ней так сильно может биться сердце, странно ей это было. А он шел и оглядывался, что-то было в его движениях неуверенное и даже – если приглядеться – суетное, как будто он боялся, что она может уйти от него. Но нет, она не собиралась возвращаться, любопытно ведь все это было, да и стыдней гораздо было бы сейчас повернуть назад. Вдруг навстречу, как ни странно было встретить в такой час кого бы то ни было, попалась им старушка, подозрительный такой у нее взгляд был, с подвохом, с усмешечкой, она даже приостановилась чуть и проводила их полувзглядом-полукивком, не поймешь, что за движение такое она сделала, и потом спиной Марья Трофимовна чувствовала, как будто кто жег или буравил ее сзади.
«Господи, ну зачем мне все это?» – подумала она вдруг, но продолжала, словно под гипнозом, идти.
Они поднялись на третий этаж, дверь отчего-то не сразу открылась, почему-то замок скрипел, поскрипывал, пощелкивал, но не поддавался, и опять в ней возникло: «Ну зачем мне это?» – но тут дверь наконец открылась, и как только он включил свет и дверь захлопнулась, ей стало легче, свободней.
– Фу… – сказала она. – Высоко же вы живете. – И подумала: «Дура!»
– Да нет, почему высоко? – удивился он искренне. – Третий этаж. Ерунда. Я вот каждое утро – и туда, и сюда… бегаю, чтоб жирком не заплыть.
– Вот как! – сказала она. – Оказывается, вы еще и спортсмен. – И насмешливо посмотрела на него, хотя в ней, как и совсем недавно, не было насмешки над ним, а была защита от собственной робости и скованности.
– А что, правда смешно? – спросил он. – Я, когда утром бегаю, все ловлю на себе такие взгляды.
– А вы не обращайте внимания, – сказала она. – Мало ли…
– Стараюсь… Да вы проходите, чего под порогом стоять? Вот здесь я и живу.
Он включил в большой комнате свет, не общий, «дневной», а торшер, который освещал комнату довольно ярко, но в смягченных тонах, и когда она села в кресло, а рядом с креслом и с двумя другими креслами стоял столик, на столике были разбросаны книги, журналы, стояла пепельница, полная окурков, когда она села, она осмотрела все вокруг внимательно, даже как бы настороженно, и почувствовала, что здесь ничего такого, что могло бы не понравиться, насторожить, оттолкнуть, ничего этого не было. А было ощущение, что вот в такой комнате можно жить спокойно, с полным удовлетворением, с удовольствием, было такое чувство, что покой как бы вливается в тебя, – что-то говорит тебе, что тут можно жить отдохновенно, что жизнь твоя – это не только жизнь для других, но хотя бы чуть-чуть и для самого себя. Она обо всем этом думала, пока он был на кухне и гремел там посудой, слышно было, например, как звякнула ручка чайника, она улыбнулась отчего-то, оттого, может, что это все были домашние звуки. И вообще в какой-то миг странная какая-то волна прокатилась в ней: и страшно, и хорошо, и жутко, и приятно, и все это – словно ты совсем молодая, неопытная, глупая, наивная, никакая не мать, тем более не бабушка, а просто девчонка – девчонка? – вот это-то и было самое удивительное.
– Сейчас мы чайку попьем, – сказал он весело, выходя из кухни. – А что? А почему? Очень даже можем.
Он улыбался, потирая руки, подошел к столику, сдвинул книги в сторону, сбросил их, не задумавшись, в одно из кресел, и в тот момент, когда он делал это, наклонившись над столиком, она увидела, что он ведь совсем лысый с макушки, и ей смешно стало, она рассмеялась, а он спросил: «Что? Что такое?» – и сам тоже рассмеялся.
Она махнула рукой – ничего, мол, это я так, сама не знаю отчего, и он понял так, что ей просто нравится у него или, может, просто успокоилась она, он ведь видел, как она волновалась, переживала, что бог его знает, как он может расценить ее согласие, а он отнесся к этому хоть и с некоторым самоудовлетворением, польщённо, но в общем – трезво, спокойно.
И потом они сидели, пили чай, а к чаю у него оказалось печенье, пирожное, варенье – малиновое, черничное, все это, в общем-то, довольно удивительно для холостяка, каким был Силин.
– Да ведь я был когда-то женат, – сказал он.
– Были? – удивилась она.
– У меня, – сказал он, – была жена, дочь. – Он помолчал. – Они… погибли… во время войны.
– Как во время войны? – удивилась она. – Сколько же вам тогда было лет?
– Да сколько, – горько усмехнулся он, – лет мне было много, восемнадцать было лет, когда ушел на фронт.
– Восемнадцать? – поразилась она; поразилась скорей не тому, что восемнадцати лет он ушел воевать, а что в восемнадцать лет у него уже была жена, дочь. – Вот никогда бы не подумала…
