— Он… мучается? — тихо спрашивает она. Видимо, слышала их разговор сквозь приоткрытую Доном дверь.

— Да.

— Ты-то откуда знаешь?

Кому же ещё это знать, как не Дэвиду? Что за странный вопрос?

Он подходит поближе и говорит ей тихо, но горячо:

— Он почти не спит. Хорошо если часа три в сутки. У него чёртов гастрит развивается, и не из-за неправильного питания, я тебя уверяю, — Дэвид умолкает, но после паузы всё же решается сказать о самом главном: — Он без них никогда жизни не представлял. Не… наказывай его так, — и, отведя взгляд, добавляет: — Это моя вина.

Не то чтобы он действительно так считал. Но он надеется, что Дону станет легче, если она будет так считать. Почти по Шекспиру получается.*

— Он никогда не говорил, что это твоя вина.

— Он во всём себя винит, ты же знаешь его.

— Значит… не меня?

— Нет. О матери своих детей он такого никогда не скажет.

«И я не скажу, — понимает он вдруг. — Ради Дона я этого не скажу тоже». Но всё-таки хочет добавить ещё кое-что.

— Тогда, в Оксфорде, когда он встретил тебя… я был счастлив, — вполголоса признаётся он. — Я видел, как ты любишь его, как он тебя любит. Я даже представить не мог, что у меня был какой-то шанс. И, кроме всего, я был очень рад, что ему не грозят все эти нелепые обвинения, с которыми я то и дело в разной форме сталкивался… А теперь ты говоришь такое ему. Это кошмарный сон.

— Так зачем? Зачем вы сейчас всё это… устроили?

— Я не хочу говорить с тобой об этом, — он слышал, что она отвечает Дону на слова о любви. — Пожалуйста, просто уйди. Не знаю, зачем тебе номинальный супруг, но пусть будет, как ты хочешь. Перестань мучить его. Он на всю оставшуюся жизнь уже намучился.

— Да мне не… — начинает она, но обрывает себя: — Ты прав, говорить с тобой об этом нет смысла.

И выходит. Дожидается Дона и к его удивлению прощается с ним. Говорит: «Я перезвоню». Дон в недоумении: «Что это было?» А Дэвид вздыхает: «Не знаю, но рад, что оно закончилось».

***

Дональд действительно сообщает адвокату, что развод отменяется. Оплачивает уже проделанную работу, разумеется: тот здорово помог навести порядок в документах, разобраться с доступными вариантами разделения прав и обязанностей. Может, раньше Дону было бы неловко сообщить человеку, так много сделавшему для него, что всё сделанное было напрасно, но сейчас на смущение просто нет сил. Адвокат, впрочем, не удивлён. Видимо, видал и не такие повороты.

Ханна после своего визита, вопреки обещанию, не звонит. Не звонит ей и Дон, даже не сообщает о прекращении работы с адвокатом. Она и так, наверное, всё понимает, по отсутствию звонков из юридической конторы. Ситуация кажется подвешенной, но ощущается, как ни странно, более спокойной, чем была до того. Может быть, им просто нужен тайм-аут. Сколько он может продлиться, Дону интересно было бы знать.

***

Завершается тайм-аут настолько закономерно, что Дон вслух удивляется банальности сюжета своей жизни. «Начинающего писателя видно по снобизму, — подтрунивает над ним Познер. — Называть банальной неумирающую классику!» Но Дон, если честно, так рад, что всё сдвинулось с мёртвой точки, что только улыбается в ответ.

А происходит вот что: в самом начале декабря, как раз когда Дэвид, присев возле шкафа, достаёт из дальнего ящика свёрток с небольшой потускневшей от времени менорой, раздаётся наконец-то новый звонок от Ханны.

После приветствия она замолкает, собираясь с мыслями. Дон не торопит её. Дэвид, задумчиво поглаживая ветви меноры кончиками пальцев, смотрит на Дона чуть вопросительно. Дон едва заметно кивает. Это не совсем просьба и разрешение, но Дэвиду, видимо, всё же хочется убедиться, что Дон не возражает против предметов чужого культа в доме, ведь теперь это их общий дом. Поз поднимается на ноги, уходит со свёртком на кухню и тихо шуршит там чем-то — похоже, хочет попробовать почистить тусклый металл.

Ханна наконец подаёт голос:

— Слушай, Дон… я тут подумала. Ведь скоро Рождество.

Сердце Дона замирает в груди, боясь надеяться и всё же надеясь.

— Да. Я тоже думаю об этом, — признаётся он.

— О детях, да?

— Да. Мы никогда ещё не праздновали порознь.

— Да, — они друг за другом повторяют это «да», как будто от неловкости другие слова позабыли. — Они… им было бы очень грустно без тебя. И я подумала, может быть и не нужно… всё же праздник. Я… хочу тебя пригласить.

— Да, я… приду. Хочу прийти. Помочь вам с ёлкой?

— Нет, не надо, мы уже… поставили.

А Дон ещё не ставил, слишком больно было думать об этом. Но он хочет. Хотя бы маленькую. Поз говорил, что не будет возражать.

Они с Ханной договариваются встретиться в воскресенье. Дети после церкви будут в гостях у соседей, так что можно будет без них попробовать обсудить планы, проверить, получится ли конструктивный разговор на этот раз.

***

Разговор клеится с трудом, хотя речь о разводе никто из них так и не заводит. Это негласное единодушие так непривычно Дональду, что он чувствует себя неуверенно, будто на тонком льду. Он ожидает насмешек Ханны по поводу своих идей для подарков детям, но, как ни странно, она только кивает и сообщает, что планирует подарить сама, чтобы не было повторений. На вопрос, что подарить ей — выглядит удивлённой и тихо качает головой: «Это совсем не обязательно. Мне ничего не нужно».

Обсуждая программу праздника, она замечает:

— Мы в церковь пойдём, ты как хочешь.

— Конечно, я тоже пойду. Как иначе? — отзывается он, и Ханна смотрит с сомнением, но ничего не возражает. Кивает: понятно, мол, учту.

Разговор прерывается долгими паузами, оба не знают, куда деть глаза… и всё же поглядывают друг на друга, конечно. Ханна кусает губы, заметив, что он больше не носит кольцо. Наверняка обращает внимание и на новую рубашку, которую помогал выбирать Дэвид — Дон не специально её надел, остальные были просто в стирке, но теперь это выглядит… каким-то жестом. Ненужным, в общем-то, но что уж теперь.

Дон тоже подмечает в ней перемены. Она по-прежнему красива и опрятна, но тем резче бросается в глаза усталость, следы тревог, следы слёз — и непривычное отсутствие прежней самоуверенности. По выражению лица Дон даже рискнул бы предположить, что она чувствует себя виноватой — только вот в чём именно?

В доме чисто и уютно, как было всегда. Нарядная ёлка и венки на дверях гармонично сочетаются с интерьером комнаты. Стол, за которым они сидят, накрыт к чаю, только им обоим угощаться совсем не хочется. Дон смотрит на свои руки и ловит себя на мысли, что мечтает вернуться домой — в их с Позом тесную квартирку.

— Как твой желудок, всё болит? — неожиданно спрашивает Ханна, тоже глядя куда-то в сторону.

— Уже получше, — отвечает Дон, бросая на неё удивлённый взгляд. — Ты… откуда знаешь?

Ханна медлит с ответом, но всё же признаётся:

— Познер сказал.

Тут уж Дональд по-настоящему изумляется:

— Зачем?

— Он хотел донести одну мысль, — подробнее она явно не хочет объяснять. Уточняет: — Диету соблюдаешь? — без претензии на опеку, может быть просто так, для очистки совести.

— Попробовал бы я не соблюдать, он бы… — Дон осекается, — в общем… строгий он, — «совсем как ты» он не рискует вслух сказать… и тут ему приходит в голову, что из-за стресса Ханна тоже наверняка настрадалась, как бывало прежде. Решается спросить: — А… твоя мигрень?

Она пытается сдержать слёзы, это видно, но… похоже, у неё всё-таки ещё не так много сил.

— Ох, Дон… — всхлипывает она, — Это был просто кошмар…

— Ханна, солнце… — невольно тянется к ней Дон, поздно спохватываясь, что ласковое прозвище больше тут не уместно. Она гневно отдёргивает руки, вскакивает, восклицает:

— Не смей меня так называть! — и выбегает из комнаты. Дон клянёт себя мысленно последними словами, пытается извиниться ей вслед:

— Прости, это… привычка. Господи, да что ж я опять…

Кажется, он всё испортил. Из-за двери доносятся сдавленные рыдания, шаги удаляются по коридору, на кухне недолго шумит вода. Дон несколько минут сидит в растерянности, но вскоре Ханна всё же возвращается в гостиную.