Услышанные им слова и фразы не казались истёртыми, заученными или трудными для изречения в данной обстановке; они как будто предназначались быть сказанными Аней партнёру исключительно этого особенного отрезка времени, ввиду чего оказывались почти незаметными естественные томные и нешумные захваты ею порций воздуха при каком-нибудь очередном слоге или резком движении, – всецело женском приёме таинственной игровой расстановки акцентов над произносимым. В целом её изречения отличались такой искренней доверительностью, что просто не могли не указывать на некое возвышение персональной девичьей чувственности, обращённой в упор на Алекса, будто бы с уже установленным правом на что-то успевшее объединить их обоих, с уверенностью, а то, может быть, и с надеждою… Уклониться от такого подчёркнутого расположения к себе он не мог бы да и не хотел.

В Ане его очаровывала и покоряла какая-то необычайная свободность и свежесть.

Танцуя, девушка только слегка разрумянивалась; неброским было и её смущение, вовсе не деревенское, но и не на городской манер, которое девицы дворянского круга умели изображать искусственно, перенасыщая его спесью и каким-то затаённо-балагурским вызовом. Прелестным и обвораживающим было её тёплое и аритмичное дыхание, смешанное с едва уловимым тонким запахом некрепких цветочных духов. Её непышная, но изысканная, чуточку рыжеватая причёска, великолепный, в полную силу развившийся торс, черты лица с разбросанными на стороны надбровьями, тёмно-карие вдумчивые зрачки глаз, сердечко пунцовых выпуклых, несомкнутых губ, отдающее шёлковыми блёстками выходное платье, с отменным вкусом подогнанное к фигуре, изящные, оголённые чуть пониже локтей руки, – словом всё, чем она являла себя перед собравшимися, располагало к себе, трогало, увлекало, так что глядя на неё и восхищаясь ею, поэт испытывал некое возвышение и обновление себя, приятно дополнявшееся осознанием причины, почему это происходило и почему он с охотой принимал нараставшее туманящее кружение головы, смутные ощущения блаженной радости или даже восторга…

Медленно уходя в сон, Алекс позволял таким вот образом неспешно размышлять о разном, приближая к себе или отдаляя от себя то, что могло его занимать в данный момент.

День перед этим хотя и выдался по-своему трудным из-за того, что протекал в дороге, но в целом всё складывалось, пожалуй, в пределах обычного, так что, казалось бы, и предстоящее также должно было наступить, не уменьшив накопленной удовлетворённости собой и ровного, тёплого покоя в душе.

А под утро, ещё до рассвета, Мэрту понадобилось отъехать по какому-то срочному вызову, и они простились накоротке, в отсырелой прохладной теменности усадебного двора, перед поскрипывающею фурою с уже впряжёнными в неё лошадьми, не отдавая, как только и мог бы считать Алекс, определённого отчёта в значении происходящей в эту минуту разлуки. Она как реальность даже и не воспринималась; попросту будто бы расходились двое недалеко один от другого на одном и том же месте общего действия, где коли подать голос или махнуть рукой, всё тут же вернётся к прежнему.

С ними на дворе были матушка Мэрта Екатерина Львовна с ключницей Агрилленой, сторож Каллистрат, державший перед собою единственный на всех тусклый фонарь, конюх Мирон, Мэртов слуга да ещё несколько человек из домашней челяди.

Тут происходило всё то, что всегда бывает при подобных расставаниях: затяжные сумбурные напутствия отъезжающему беречься от хворей, не забывать и наведываться, пожелания и поклоны тем, о ком только могло вспомниться в этот остуженный момент последнего остатка ночи, будто обязательные для женщин беззвучные скупые всхлипывания, поспешные объятия и поцелуи, венчающие обряд прощания.

Провожавшие, оставленные и умолкнувшие, как были так и не двигались, пока упряжка со смятой фигурой не вполне, наверное, проснувшегося и от вечера ещё не протрезвевшего возницы на облучке медленно и неуклюже поворачивала на выезд к воротам и, взяв направо, повдоль ограды и построек, замыкавших в той стороне усадебную территорию, ещё, казалось, дольше положенного давала затем о себе знать гулким затухающим перестуком колёс и конских копыт по мере её удаления, вслед за чем были уже закрыты и ворота, за которыми тут же исчез Каллистрат, и конюх Мирон отошёл куда-то в свой непроглядный угол, разом прекратился и вызванный отъездом лай здешних собак, так что стало вокруг совершенно тихо, и уже резче воспринималось прикрытое теменью состояние отсырелости свежего, насыщенного ночными запахами, неподвижного воздуха.

Только теперь все остальные прошли к дому и разбрелись по комнатам. Екатерина Львовна, испытывавшая сильную родительскую подавленность, не забыла, однако, об Алексе, как особенном госте, появление которого следовало дорого ценить за возможность нечаянной, но столь желанной для матери встречи с сыном; ещё не умея до конца унять подступавшие слёзы, она просила его простить великодушно её и Мэрта и пока остаться, не уезжать, по крайней мере, хотя бы день, поскольку отъезд непременно станет ей поводом для расстройства, такого же, как сейчас; в кабинете, сказала она, можно ему и поработать сколько нужно, а теперь обязательно следует хорошенько выспаться, ведь вон как допоздна рассиделись да разговорились оба на радостях.

Отказ при таких пояснениях считался бы неуместным, и пришлось пообещать, ведь совет был располагающим и добрым, как и всегда в тех довольно частых случаях, когда поэту при его скитаниях приходилось бывать и задерживаться у людей одного с ним сословия. В порядке вещей, с которым свыкаешься. Разве что относиться к нему Алекс предпочитал на свой лад.

За ним не в едином числе водились неожиданно скорые обрывы задушевных, постоянно жаждаемых им общений, наподобие того, как это вышло теперь у него с Мэртом; так бывало, что до срока, обозначаемого своим же обязательством, он, извинившись, сам уезжал вдруг из чьей-то усадьбы или дома, поспешно изыскивая для этого стоящий, благовидный предлог.

Теперь огорчать старушку он не собирался никоим образом, помня, что спонтанный вольный отъезд был бы неуместен и в виду заранее рассчитанного плана.

До намеченного прибытия в Лепки, с учётом остановки для встречи с Мэртом, времени ещё было с запасом, чуть ли не двое с половиной суток, и появиться там раньше могло быть воспринято и неудобным, и несколько странным, если вообще не двусмысленным. В таких обстоятельствах не следовало торопиться. «Еду завтра», – назначил себе Алекс, соглашаясь на предложение барыни и предполагая ещё раз подтвердить ей это, если о том снова зайдёт речь с нею. Сейчас же, поутру, после сна, оставалось только встряхнуться и отбросить прочь навалившуюся подавленность и нервозность.

К тому как будто и должно было всё идти под воздействием принятого решения. Хватит хандры. Вот и строчки выбегают из под пера, будто их заказал – точность и простота. Не ленись, вдохновение! Однако, было уже ясно, что сложением текстов перебороть раздражение и тоску не удастся.

Он решил устроить себе прогулку, и, послав за слугой Никитой во флигель для мужской прислуги, велел тому принести свою железную палку, а также – испросить у барыни провожатого мальчишку, посмышлённее, который бы мог дать толковые пояснения при обходе свободных окрестных мест.

Никита не медля отправился к навесу для фуры и, захватив с её пола металлический предмет, возвратился, прежде накоротке переговорив с конюхом, а затем и с барыней, удержавшей его, по меньшей мере, десятком вопросов и грубых несуразных наставлений, раскрывавших необъятный, хотя и сильно утеснённый условиями глухой и замкнутой усадебной жизни, мир её интересов. Представ у входной двери в кабинет, слуга только было собирался отчитаться об исполненном поручении перед своим барином и принять, если они последуют, новые, как появилась тут сама Екатерина Львовна.

В её усталом лице выражалась какая-то весьма нешуточная расстроенность, лишь в этот момент набиравшая силу и пока не имевшая окончательной формы. Причина стала понятна с первых её слов.