в бесконечную высь.
В жизни выпало мне
воли будто б немало,
но хотела душа
над собою взнестись.
Исходил я дороги,
по которым согласно,
беззаботно и шумно
ровесники шли.
И вот понял сейчас,
что искал я напрасно
перекрёсток большой,
остановку в пути.
Было трудно порой,
неуютно, немило
в одиночку брести
без надёжных примет.
Сам себе я порою
становился постылым,
убежать бы хотел
от того, что имел.
Не влекла меня детства
приятная сладость
под манящие тени
золотого шатра:
слишком скоро была там
оставлена радость,
слишком много постиг
я утрат.
Знаю, прелесть тех дней
не иссякнет вовеки
в истомившейся думой,
неспокойной душе, —
как нельзя ручейку
дважды течь в ту же реку,
так и детство моё
не вернуть уже мне.
Помню кронистой липы
медвяное цветенье,
без конца васильки
на июньском лугу,
тёплый воздух вечерний,
разудалое пенье,
шумный говор и смех
в молодёжном кругу
и просторных полей
красоту неземную,
перелесков и рощ
отуманенный вид,
и улыбку девчонки
так приятно простую,
когда только тебя
она ей одарит.
Всё то было кругом,
но искал я другого.
Я не знал, что ищу
и найду ли когда.
То была ли мечта?
Созерцанье немое?
Безрассудный расчёт?
Иль – одна пустота?
Не печальный, но скучный,
как свечи отраженье,
искушаемый тайной,
я бродил по земле.
Сколько грусти обрёл
я в своих размышленьях!
Сколько ярких надежд
я упрятал в себе!
Я прошёл пустоту,
побратался с покоем,
и мечта уже редко
прилетает ко мне;
но, как прежде, хочу
отыскать то, другое,
что нигде не терял
и не видел нигде.
Лунная симфония
Бесконечные вспышки огней.
Я брожу одиноко, как в сказке,
мимо тёмных стволов
тополей.
Я плыву мимо их оголённых вершин,
улетаю за грань
голубых
облаков,
за прильнувшие к ним
силуэты
просвеченных
стылыми зорями
высей,
пустот
и глубин.
Я живу. Я люблю.
Я взволнован и счастлив без меры.
На ладони своей ещё чувствую я
твою руку
тугую.
Я вдыхаю ещё запах кос твоих
пепельно-серых.
Я люблю этот холод
осенних
безлюдных
ночей
и над миром уснувшим
задумчивость
лунную.
Тишина надо мною
созревшею грушей висит.
Тишина в моём сердце
набатом стозвонным
гудит.
Это мне улыбается гордое,
смелое время.
Это мне говорит свою тайну
звезда
из далёких окраин вселенной.
Чу! Я слышу, как гибнет покой!
Тихо льётся симфония
звуков и красок,
словно снег
молодой.
И огней бесконечная пляска.
И брожу я один, будто в сказке,
мимо тёмных стволов
тополей…
Отважный окоём
Тихий шорох стынет
над рекой
возле моста, где туман густой
исплывает
над своей
судьбой.
В росе ивняк и травы на откосах;
они истомлены
в немом оцепенении.
А солнце не торопится к восходу.
То здесь, то там поток задрёманный
как будто невзначай
подёрнется
журчанием,
и в унисон – ленивый рыбий всплеск.
А впереди, за берегом отлогим —
колки берёз, дубков и клёнов
накрыты мглой;
и в них уже шумливо:
ко времени там
пересчёт пернатых.
Подале прочих
иволги округлые распевы.
Умеренны они,
тревожны,
глухи,
мнимы;
и в них же —
золото
и радостная алость.
И зоря, взрозовев,
уж пламенит восток,
огнём поднявши небо,
забрызгивая ширь
и шквалом бликов
устрашая тени.
С присоньем,
не спеша
от моста в стороны
сама себя дорога стелет;
по ней прошелестнуло шиной.
И новый след благословился эхом.
Подправлен окоём
глубокою
и ясною
отвагой!
В смущеньи перед ним
и рок,
и хмурый вызов;
и сам он уж готов
свои изъяны
сгладить.
Легко душе; и прост её окрас;
не возроятся в ней
остывшие волнения.
Всё ровно. Всё с тобой.
И не отыщет уклонений
твой подусталый жребий.
«Заблудший, спитой, косой…»
Заблудший, спитой, косой,
опорожнённый дух
уйми, придави хотя бы ногой;
к чужому – останься глух.
Попробуй – застынь на шаге;
представь его – изваянием.
Боль, сама по себе, – от страха.
Страх же – плод прозябания.
Томит предчувствие штиля;
концовкой оно опасно:
в бурливых милях, подраненный,
ты плыл и тонул всечасно.
Материком, океаном, космосом
будучи в эру втащены,
движемся вроде как очень просто:
с глупостью каждый частною.
